Владимир Рыбин. Воспоминания инженера - геофизика (отчёт о проделанной жизни). Ленинградский геофизик

Всю жизнь я писал отчёты. Их требовали от меня со студенческих времён и до выхода на пенсию. Это были отчёты по геологической и геофизической тематике. Там был свой канон и свой стиль изложения. Особенность построения отчётов - от общего к частному, как принято при научных исследованиях. Отчеты об опытно-конструкторских работах характеризовались другим, более деловым, стилем, а содержание и требования к ним строго регламентировались ГОСТами. Во времена работы с военными я привык, что отчёты должны были начинаться с "Заключения", потом следовали "Выводы", а уж, затем, как бы, для справки, приводились "Материалы исследований" или испытаний. Это требовалось для того, чтобы большое военное начальство, которое принимало решения, не отвлекать мелочами. Таким образом, меня приучали к краткости изложения.

В этом, своём последнем отчёте, я наверно более многословен, так как не нашёл ничего лучшего как следовать свободному стилю и хронологическому порядку. Ведь "отчётный" период охватывает почти семьдесят лет, из них почти пятьдесят - работа в разведочной геофизике. Я пишу, в основном, о своей профессиональной жизни. Поэтому, мне трудно обойтись без специальной терминологии и, связанных с ней, пояснений. В тексте я почти не касаюсь личных обстоятельств и других событий вне моей профессии.

Эти автобиографические записки, я думаю, характеризуют наше время и наше поколение, которое быстро исчезает.

Владимир Рыбин

Детство

Мой отец родился в 1904 году в семье столяра - краснодеревщика в Костромской губернии. Семья была, как тогда было принято, многодетной. Она насчитывала четырёх мальчиков и шесть девочек. С раннего детства они были хорошо знакомы с тяжелым трудом. Начальное образование мой отец получил до революции 1917 года.

Семья матери также была многочисленной и небогатой. Моя мать родилась в 1906 году в еврейском местечке Витебской губернии, за так называемой чертой оседлости. Её отец был мелким лесопромышленником. Оба моих деда вполне могли прокормить своих детей в то время.

Революция 1917 года дала возможность моим родителям получить неплохое образование для того времени. Отец окончил Московский архитектурно-строительный институт и всю жизнь занимался проектированием тепловых электростанций. Мать стала дошкольным педагогом. Мои родители представляли типичную советскую семью. Они много работали и, как большинство людей страны, жили скромно, но вполне достойно, умеренно проявляя себя в общественной жизни.

Я родился в 1932 году в Ленинграде. Уже в 7-8 лет стал ощущать таинственность и тревожность окружающей действительности. Как-то раз, мой отец взял меня с собой, чтобы навестить его дядю, который тогда работал в Институте растениеводства под руководством академика Н.И. Вавилова. Уже гораздо позже я узнал, что он и практически все сотрудники, работавшие вместе с ним, в это время подвергались арестам, как враги народа. А тогда, я помню, были разговоры о том, что не сегодня-завтра дядю арестуют и как к этому подготовиться. Он тогда был референтом А.А. Жданова по сельскому хозяйству. На моё присутствие, видимо из-за малолетства, они при разговорах не обращали внимание. А тема, как я смог тогда понять, требовала срочного обсуждения. Забегая вперёд, скажу, что свои 17 лет дядя отца всё-таки в лагерях отсидел.

Далее в памяти сохранилась финская зимняя кампания, во время которой я часто находился при матери, работавшей в детском саду военного гарнизона на Фонтанке, 90. Там в казармах были расквартированы две дивизии воевавшие на финском фронте. Здесь, во дворе военного госпиталя мне невольно приходилось слышать рассказы, побывавших на этой войне раненых красноармейцев о суровой зиме и о финских снайперах - кукушках, которые меткой и коварной стрельбой наносили большой урон наступающим советским войскам. Рассказы эти, конечно, велись в узком кругу, но нас, мальчишек, рассказчики не очень опасались. Одним словом, к началу Великой Отечественной Войны я уже имел некоторый опыт в получении неофициальной, но, тем не менее, убеждающей меня в правдивости, информации.

Через месяц после начала Великой Отечественной Войны, я вместе с детским интернатом, которым заведовала моя мать, был эвакуирован в Ярославскую область. Помню, что мать, в середине октября 1941 года по каким-то интернатским надобностям с трудом, но попала на несколько дней в Москву. Приехала она оттуда, потрясённая виденным. Это было время наступления немцев под Москвой. Город лихорадочно готовился к эвакуации. Учреждения практически не работали. Ходили слухи о переезде правительства в Куйбышев. Но, конечно, в газетах, которые я уже тогда мог читать, об этом не было ни слова. Скупые сводки Совинформбюро о тяжёлых боях за населённый пункт Н. как-то не воспринимались трагично. А затем на станцию Родионово, вблизи которой мы жили, начались налёты немецкой авиации. Помню кресты в жёлтых кругах на фюзеляже и крыльях самолётов, летящих очень низко. Я различал даже лица лётчиков в защитных очках. Ходили разговоры, что эти самолёты наводят шпионы. Сельсовет привлекал нас, старших мальчишек, к поискам подозрительных лиц в военной форме без знаков различия. Ходили вместе со взрослыми вдоль железнодорожных путей и в районе станции. Искали, в основном, дезертиров. Здесь же нас, детей, впервые приобщили и к полевым сельскохозяйственным работам - теребить лён.

Любимым нашим местом была железнодорожная насыпь. На фронт шли эшелоны с войсками. Из открытых дверей теплушек доносились песни под гармошку, и красноармейцы часто кидали нам печенье, яблоки, а то и банку тушёнки.

Вскоре нас вновь эвакуировали из этого неспокойного места, на этот раз на Урал. Ехали мы поездом в столыпинских вагонах, но без решёток, больше месяца. Сутками выстаивали на станциях, пропуская попутные и встречные литерные поезда с войсками, вооружением, ранеными. Наконец, после пополнения детьми из другого интерната, мы прибыли в село Чёрный Яр Усть-Кишертского района Молотовской (ныне Пермской) области. Здесь нас разместили в помещении сельскохозяйственного училища, закрытого на время войны,

В нашем интернате был замечательный состав воспитателей. Музыкальной руководительницей была Любовь Савельевна Долгопольская, которая окончила ленинградскую консерваторию по классу рояля. Она разыгрывала с нами, обычно с хоровым музыкальным сопровождением, сцены из классических опер, привлекая солировать талантливых ребят, а остальных, в том числе и меня, в массовку. Её отец Савелий Львович, как я узнал позднее, был известный детский еврейский писатель и педагог. Он часто с нами, старшими ребятами, беседовал и ходил в походы по окрестностям. Во время одного такого похода, который начался рано утром, а окончился при заходе солнца, он впечатляюще пересказал нам толстовскую притчу "Много ли человеку земли надо". Он же читал нам повесть "Мальчик Мотл" Шолом-Алейхема. Она стала надолго моим любимым чтением.

Другие воспитатели ранее преподавали в разных классах в школе. Они, по возможности, занимались с нами по своим предметам не по программе, а по избранным ими темам. В эти суровые годы все они были для нас примером доброжелательства и настоящей интеллигентности. Конечно, ежедневной темой обсуждений было положение на фронте, о котором мы узнавали из газет. Всеми нами владел высокий патриотический настрой. Я не помню, чтобы велись разговоры на какие-либо другие политические темы.

А основания для этого были. Ведь в последние годы перед войной прошла волна массовых репрессий против, так называемых, врагов народа, иностранных шпионов и прочих изменников Родины. И среди наших воспитателей тоже были пострадавшие.

Надо сказать, что моя мать была хорошим организатором. На Урале с помощью местного колхоза она создала животноводческое хозяйство при интернате, в результате чего в самые голодные годы войны, у нас не было проблем с питанием. В свою очередь старшие воспитанники интерната и взрослые посильно помогали колхозу в посевных и уборочных кампаниях. Позднее, к нам на Урал начали приезжать из блокадного Ленинграда истощенные родственники работников интерната и родители детей. Всех их мать, по мере возможности, обеспечивала жильём и трудоустраивала.

Я, как один из наиболее старших ребят, пристрастился к чтению, благо в нашем доме, на втором этаже, размещалась библиотека училища, в которую мы лазали через окно. Чтобы не попасться на глаза воспитателям, книги я часто читал прямо в помещении библиотеки. Я хорошо помню эти первые прочитанные книги : "80 тысяч километров под водой". "Таинственный остров", "Пятнадцатилетний капитан" Жюля Верна, книги М. Твена и Диккенса, Станюковича, прекрасно иллюстрированные "Путешествия по Внутренней Монголии" П. Козлова, путевые записки Н. Пржевальского и П. Семёнова - Тян-Шанского, Г. Грумм-Гржимайло в Вестнике Императорского географического Общества. Здесь я читал и книги советских писателей: первое издание "Капитального ремонта" Л.Соболева, "Дерсу Узала" и "По Уссурийскому краю" В.К. Арсеньева и многие другие.

Некоторый "нездоровый" интерес вызывали у меня документальные сборники: стенограммы 1-го съезда колхозников с яркой зажигательной речью Н. Бухарина, протоколы судебных процессов вредителей и врагов народа, среди которых также был Бухарин. Все они дружно признавались в преступных деяниях. Попался мне на глаза и хорошо иллюстрированный фотографиями сборник о поездке на Беломоро - Балтийский канал М. Горького с многочисленными исповедями "перековавшихся" вредителей. По мере выхода в печать подобных сборников, в них вымарывались (обычно не очень тщательно) уже известные мне по более ранним изданиям фамилии, и, тем самым, герои Гражданской Войны превращались в шпионов и изменников Родины. К таковым были причислены маршалы Блюхер, Тухачевский, Егоров, о которых я раньше читал только героическое.

Сейчас это уже давно установленный трагический факт нашей истории. А тогда мне казалось, что даже если это и не совсем так, то, возможно, это нужно во имя некоей высшей государственной необходимости, которую мне ещё не понять. Всё же сомнения были заронены, и вопросы остались.

Мой отец, инженер - архитектор по гражданской профессии, оставшийся в Ленинграде и работавший в военных госпиталях, иногда всё же давал о себе знать. Во время блокады Ленинграда в 1942 году к нам приехала со своими двумя детьми его сестра. Их переправили по "Дороге жизни". Они были измождены от голода и измучены дорогой и привезли письмо от отца к матери, без обращения и подписи, как это ясно из письма, во избежание возможных гонений за непроверенный цензурой текст. Привожу это письмо как живое свидетельство блокадной жизни, со всеми особенностями стиля и орфографии отца:

"Ты хотела знать всю правду о нашей жизни. Изволь, но хотя, то, что я тебе напишу и так достаточно для того, чтобы составить впечатление, но о нашей жизни нужно написать целые тома и то не опишешь всего. Прежде всего, я должен предупредить тебя, что всё, что я тебе пишу, должно быть в строгом секрете и распространять не рекомендуется, во избежание недоразумений и неприятностей для меня и тебя. Начну с себя.

С 1 июля 41 года я вступил добровольцем и с 14 июля был уже на позициях. Стали окапываться, готовить доты. Наш батальон был предназначен для укреп. района. С 20 июля по 3 августа я лежал в госпитале, заболел, а затем возвратился обратно в батальон.

С этого времени нас довольно часто начали навещать стервятники, но всё это казалось в порядке вещей. Затем начались обстрелы из орудий. С начала сентября и до 14-го сентября обстрелы были беспрерывные, каждый день с 5 часов утра до 12 часов ночи, причём бил всё время по одному и тому же месту, методично. В общем, писать обо всём этом слишком много, да и на военные темы мне не хотелось бы распространяться. А вот после войны будет что порассказать. Могу только сказать, что меня (именно меня) обстреливали из пулемётов с самолёта, был под бомбёжкой, еле вылез из-под развалин и в конечном итоге могу считать себя чудом спасшимся. Так как не только из моих сослуживцев, но изо всего батальона спаслось человек 50, остальные или погибли, или попали в плен, что ещё хуже. Полз около 2 километров полем, причём стоит чуть приподнять спину, как по тебе застрочат сразу несколько пулемётов и автоматов. Попал в Пушкин, оттуда нас перегнали в Славянку, а из Славянки на поезде ночью привезли в Ленинград и распределили по частям. Меня направили в госпиталь, где я и нахожусь до сих пор. Ну, о себе довольно. Теперь попробую рассказать о жизни Ленинграда. С начала сентября и, особенно в октябре немцы усиленно бомбили Ленинград, причём бомбёжки были очень интенсивными. Достаточно сказать, что в наш дом попало 6 фугасных бомб (правда, небольших). Про окраины, особенно, Кировский район, и говорить не приходится. Эти бомбёжки продолжались до первых сильных морозов в декабре месяце. Народ был измучен постоянными тревогами, дежурствами на крышах, тушением пожаров по 6 -7 часов. Недаром наши шутники говорили, что самой лучшей музыкой, лучше любых симфоний Бетховена, они считают сигнал отбоя воздушной тревоги. Было очень много жертв. С ноября месяца, когда немцы замкнули окружение около Колпино, они стали интенсивно упражняться в стрельбе из дальнобойных орудий по городу, благо цель большая и куда-нибудь да попадут. Эти упражнения продолжаются и по сей день. Они приносят большие разрушения и жертвы, правда, не такие, как бомбёжки. С конца декабря до 4 апреля немец над Ленинградом не показывался, и в этом отношении была передышка. Сейчас эта история повторяется, правда не в таких размерах, как это было осенью.

Но все эти разрушения и жертвы ничто по сравнению, с теми жертвами, которые понёс Ленинград от голода. Положение с продовольствием начало ухудшаться ещё с сентября месяца. Но особенно остро это стало в ноябре, декабре, январе и феврале. Норма хлеба в декабре была доведена до 125 грамм в день для служащих, иждивенцев и детей и 250 грамм для рабочих. Мы в это время получали 150 грамм хлеба и 75 грамм сухарей. Остальных продуктов выдавали тоже в мизерных количествах. Мы получали в декабре 3 раза в день похлёбку - клейстер из ржаной муки, часто пропахший почему-то керосином, и всё же мы были в гораздо лучших условиях, чем гражданское население, так как они и этого не имели. Кроме того, нужно сказать, что хлеб, который выдавался, только назывался хлебом. А муки там было не больше 25%, остальное какие-то примеси. На вид это был кусок глины, да и на вкус тоже. В декабре, январе месяцах вообще кроме хлеба никаких продуктов не выдавали. А было время, даже хлеба не было. На хлебозавод, куда ездили госпиталя за хлебом, без сильного конвоя ездить было нельзя, так как у ворот стояли толпы голодных людей, которые иногда, несмотря на сильный конвой, набрасывались на машину или подводу и растаскивали хлеб. Поэтому от ворот хлебозавода машины выезжали на полном ходу, а подводы окружали конные милиционеры. Результаты, конечно, стали сказываться, народ стал умирать ещё в ноябре месяце. Самая высокая смертность была в феврале, когда умирало в среднем по 20000 человек в день. С марта смертность стала понижаться и сейчас уже не очень значительна. Когда идёшь по улице, то встречаешь всё время покойников, которых везут на саночках. Сваливали большинство, конечно, в общие могилы, так как сил на то, чтобы сделать гроб и выкопать могилу, не было. А у многих не было даже сил дотащить покойника до кладбища, и они бросали их посреди дороги, засовывали в щели, в колодцы и т.д. Многие умирали не дома, а прямо на улице: идёт, идёт человек вдруг упадёт, а сил подняться, уже нет. Люди равнодушно проходят мимо, и человек медленно умирает, Конечно, находились люди, да вряд ли их можно назвать людьми, которые грабили таких покойников. Начало развиваться людоедство. Бывало, идёшь по улице, видишь, лежит раздетый покойник, идёшь обратно, а у него уже задняя часть вырезана. Были случаи и убийства с целью людоедства. Покойники валялись на улице часто неделями, не было никаких сил их убирать. Ты можешь себе представить, во что превратились люди. Женщины в 20-25 лет выглядели на 50 лет, да и то другая в 50 лет выглядит ещё молодцом. Это были опухшие скелеты с чёрным цветом лица. Зрелище страшное: представь себе, ползут эти люди по улице, поблизости рвутся снаряды, но люди не бегут, а бредут, еле передвигая ноги, равнодушные ко всему, даже к своей жизни. Отсутствие дров, керосину, бензину, угля не замедлило сказаться на жизни города. Почти все стёкла в городе выбиты и, где люди ещё ютились, окна забиты наскоро фанерой. Люди сидели в своих углах голодные в холоде и темноте. Кинотеатры перестали функционировать ещё в декабре, тогда же остановились трамваи и троллейбусы, автобусы не ходили уже давно, света город был лишён ещё в ноябре месяце, замёрз водопровод, встала канализация, за водой ходили на Неву. Все экскременты выливались на дворы, которые были загажены до последней степени, люди не мылись в бане месяцами, обовшивели, не умывались неделями. Начались эпидемии дизентерии, брюшняка. На этой почве смертность ещё более увеличилась, так как малейшее расстройство желудка у ослабевшего человека для него гибель. Ко всему этому прибавился лютый мороз, который держался до марта месяца и который тоже способствовал ослаблению организма людей. Улицы были завалены сугробами снега. Госпиталя ещё держались, но с середины января, когда и им перестали отпускать ток, отопления не стало, водопровод замёрз, канализация также. Здесь положение создавалось ещё хуже, так как лечебное заведение без воды, канализации и света это какая-то фабрика смерти, да так и было на самом деле.

Представляешь, какую колоссальную работу нужно проделать, чтобы очиститься и вывезти эту грязь, восстановить лопнувший водопровод, канализацию. В общем, поработать пришлось всем и как следует. Сейчас жизнь налаживается и с питанием лучше. Правда, далеко до сытости. Но, всё-таки, то, что полагается по карточкам выдаётся, хлеба рабочим дают по 500 грамм, остальным 400. Ну, вкратце и всё. Повторяю, что об этом можно написать целые тома и впоследствии их напишут о нашей жизни. Красок я не сгущал, а, наоборот, чувствую, как беден мой язык".

Одновременно с этим письмом отец прислал большую подборку газеты "Ленинградская правда" блокадного периода и в дальнейшем при любой оказии присылал нам номера этой газеты. Их я все внимательно читал. Я уже начал понимать, что было написано "между строк", что официальную правду, нужно дополнять правдой, не подлежащей оглашению.

Нашу жизнь на Урале даже кощунственно сравнивать с той блокадной. Она была счастливой сказкой. Мы не голодали, жили в тепле и уюте, были окружены заботой взрослых, с интересом учились, много читали и выступали в самодеятельности, сдружились между собой и с местными ребятами. В селе было много самостоятельно эвакуированных семей. Всех эвакуированных местные колхозники называли "выковыренными". Почти каждый "интернатский" делился своим хлебом с "неинтернатским, выковыренным" товарищем по школе. В уборочную и посевную компании мы помогали местному колхозу. В интернате, с помощью колхоза, завели собственное мясомолочное хозяйство. Моя мать гордилась, что среди детей не было ни одного смертельного или тяжёлого несчастного случая. Ко всему этому следует добавить, что нас окружала замечательная уральская природа.

Шла война. Были введены погоны, ленточки к наградам, ранее считавшиеся атрибутом только белогвардейцев. У нас, мальчишек, появились новые кумиры-полководцы. Помню день, когда принесли газету с текстом С.Михалкова и Э. Регистана и нотами гимна Советского Союза А.Александрова. Любовь Савельевна, взглянув на ноты, воскликнула: "Так это же музыка гимна Коммунистической партии большевиков!" Оказывается, был и такой, но в то время он уже был не очень нужен, и его мелодию использовали и используют до сих пор.

А через несколько дней Любовь Савельевна написала "Интернатский марш".

Там были такие слова:

"Мужайся племя молодое,
гранитных невских берегов,
Мы дети города-героя,
достойны мы своих отцов.

Ушли на фронт отцы и братья,
семьёю стал нам интернат.
Раскрыл Урал свои объятья,
Прикамье приняло ребят.

Пропоём в этом радостном марше.
Как война закалила ребят,
Стали крепче уверенней старше.
Стал семьёю родной интернат."

Упоминание в этом гимне Ленинграда, как города - героя, было, по-моему, до официального указа об этом.

Сейчас, кажутся невероятным перемещение на Урал и в Сибирь огромных масс людей, эвакуация заводов, научных, учебных и детских учреждений, всей экономической и культурной инфраструктуры, мобилизация в тылу всех людских и материальных ресурсов страны в ту суровую зиму 1941-1942 года. И при этом вести тяжёлую войну с огромными потерями на своей территории против жестокого и сильного врага.

Если завтра война, если завтра в поход… 1940 год

Мне 14 лет. Война окончилась. Уже многое узнал. 1946 год

Отец во время Войны служил в блокадном Ленинграде

Первая страница письма отца из блокадного Ленинграда

Школа и институт (послевоенные годы)

В школу я пошёл в 1940 году. Во время войны, вплоть до окончания средней школы в 1951 году, по воле военной судьбы учился в разных школах: с совместным и раздельным обучением, в маленьких и больших, сельских и городских.

Конечно, в каждой школе я обрастал приятелями и не очень долговременными друзьями. Здесь также проявлялась действующая реальность. Помню, как в 5 классе, ещё на Урале, при вопросе учительницы "где твой отец" девочка, отец которой был русский немец, горько разрыдалась. Мне было её ужасно жалко, и я в неё влюбился.

В августе 1945 года мы вернулись из эвакуации в Ленинград, и с сентября я включился в новую жизнь 6-го класса 321 мужской средней школы. С интересом приглядывался к новым школьным товарищам. Многие вернулись из эвакуации "переростками" и имели уже приличный жизненный опыт. Некоторые пережили блокаду и даже были награждены медалью "За оборону Ленинграда".

Запомнилась мне поездка в зимние каникулы 1946 года со школьным приятелем на эстонскую станцию Вайвары, вблизи города Силамяэ. Отец приятеля, орденоносец времён гражданской войны, работал инженером на строительстве сланцеперерабатывающего комбината. Для строительства был организован лагерь заключённых с 25-летними сроками, рядом с которым находился посёлок с вольнонаёмным персоналом. Здесь мне приходилось неоднократно видеть этапирование заключённых на работу и обратно в сопровождении охраны с собаками. Предупреждающими свистками прохожих загоняли подальше от дороги, в снег. Уже гораздо позже я узнал настоящее предназначение этого комбината: извлечение из сланцевой породы урановых и ванадиевых руд. В дальнейшем разработка сланцев для этой цели оказалось нерентабельной, и комбинат работал на привозной руде.

Послевоенные годы были нелёгкими. Помимо карточной системы распределения продовольствия, трудности были с отоплением. Во многих домах было только печное отопление. Дрова хранились во дворах в семейных сараях. Лифты часто не работали или их не было. Мне приходилось вместе с отцом пилить, рубить дрова и таскать их вязанками на 4-ый этаж.

Началась "холодная война". В эти годы по указанию ЦК партии развернулась пропагандистская компания по борьбе с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. С образованием государства Израиль, эта компания перешла в открытый государственный антисемитизм, который в последние годы жизни Сталина нашёл своё выражение в деле "врачей - отравителей". Помню, как боялась моя мать из-за своей еврейской национальности преследований в эти годы.

В 1949 году появилось сообщение об успешных испытаниях советской атомной бомбы. Жить было тревожно. Поскольку я уже имел возможность убедиться в полезности неофициальной информации, с помощью всеволнового радиоприёмника СВД-9 старался её получить. Нашёл её в передачах "Голоса Америки" и "ВВС", которые умудрялся отчётливо слышать, несмотря на тотальное глушение. Помню, что одно время литературным комментатором радиостанции "Голос Америки" был писатель В.Набоков.

В эти годы я продолжал много читать, этим я во многом обязан отцу, который рекомендовал мне А.Чехова и раннего А.Горького. Для меня стали частым чтением не только школьная классика, но и не самые известные повести Чехова, его дневники и письма к брату Александру и Л. Мизиновой. Их можно было прочитать тогда только в дореволюционных изданиях А. Маркса, которые отец где-то добывал. Отец часто брал меня на симфонические концерты в ленинградскую филармонию. И вообще он очень сильно повлиял на моё развитие и вкусы.

В старших классах мне везло с учителями литературы. От них я многое узнал, что было вне "программы" и таким образом был нацелен и на другие литературные имена. И, в целом, советская школа дала неплохое общее образование, что мною было оценено гораздо позже. Исключением, пожалуй, был иностранный (в моём случае, немецкий) язык, который в закрытом советском обществе был нужен только для чтения технической литературы. Что касается идеологической основы обучения, то даже в то сталинское время, многие учащиеся, в том числе и я, относились, к ней (например, к комсомольской её форме), как к неизбежной формальности.

Школьный период, как у многих, связан у меня с различными увлечениями и занятиями: радиокружок, шахматы, в старших классах - астрономия. Благо в советское время эти увлечения и морально и организационно хорошо поддерживались. Шахматами я увлекался достаточно серьёзно. Занимался во Дворце Пионеров в секции выдающегося тренера И. Зака, который воспитал многих гроссмейстеров, в том числе чемпиона мира Б. Спасского. В 10 классе играл уже в силу 1 разряда, что тогда высоко котировалось. Но дальше этого в спортивных успехах не пошёл, так как мне не хватало психологической устойчивости. И всё-таки, вспоминая тот период, мне кажется, что шахматы сыграли большую роль в становлении характера: они заложили жизненную установку на спасение "безнадежных позиций" и, вообще, на "кураж преодоления".

Астрономия была для меня таинственной и романтичной наукой. Заниматься я ходил в астрономический кружок при естественнонаучном институте им. Лесгафта на пр. Декабристов. Руководил им Г.Г. Ленгауэр, известный учёный и популяризатор астрономии, Там, в обсерватории, размещённой на крыше 6-этажного здания, члены кружка считали и фотографировали метеоры во время "звёздных дождей", наблюдали лунные затмения. Приобрели начальные понятия об астрофизике и спектральном анализе. В 10 классе, не очень хорошо успевая по основным предметам, по астрономии я имел только пятёрки.

В то время (а окончил я школу в 1951 году) все выпускники средней школы были нацелены только на ВУЗ. Не пойти в институт считалось признаком неполноценности. Не попавшие в ВУЗ в первый год после окончания школы, этого стыдились и избегали ходить в школу на традиционные встречи выпускников. Конечно, устремления были разные. Некоторые уже в школе были перспективными комсомольскими функционерами. Таких очень часто "вытягивали на медаль" и куда-то рекомендовали. Большинство стремилось уйти в, казалось бы, нейтральную технику. Престижными были электротехнические, радиотехнические, военно-инженерные специальности. Но я не припомню, кто в нашем выпускном классе открыто интересовался бы обществоведческими дисциплинами. Это молчаливо принималось за дурной тон.

Так или иначе, окончание школы означало конец детства. И нужно было определяться с дальнейшей жизнью. В ту пору при поступлении в ВУЗ производился особо жёсткий контроль по анкетным данным. В ВУЗах существовали мандатные комиссии, которые отсеивали документы нежелательного контингента при их подаче. Под благовидными предлогами отказывали, людям, бывшим в оккупации, детям из репрессированных семей и носителям "пятого пункта", к которым принадлежал по одной своей половине и я. К запретным специальностям относились филологические, исторические, философские, и профессии, связанные с оборонной тематикой. По этой причине мне отказали (к счастью!) в приёме документов на переводческий факультет Института иностранных языков.

Я поступил на геофизический факультет Ленинградского Горного Института. Видимо, горно-геологические специальности не считались столь важными в идеологическом отношении, и порядки там были полиберальнее. Уже после зачисления и первого знакомства с поступившими я с удивлением узнал, что большинство абитуриентов окончили школу с золотой или серебряной медалями. Скоро стало понятно, почему конкурс на этот факультет был 28 баллов из 30. Туда шли романтически и общественно-активно настроенные юноши и девушки, в том числе "инвалиды по пятому пункту", кто не хотел профессионально связывать свою судьбу с партийными идеологическими установками. Мне же с поступлением просто повезло: был открыт приём в дополнительную группу.

Так и получилось, что Горный институт впоследствии ковал не только геологические, но и писательско-поэтические кадры (Л. Агеев, А. Битов, Л. Гладкая, Г.Горбовский, Л.Куклин, О. Тарутин). Среди моих однокурсников были известные сейчас поэт и геофизик - магнитолог Александр Городницкий, поэт и переводчик с польского и английского Владимир Британишский. Они проявляли свою общественную активность, в основном, через своё литературное творчество.

На нашем факультете были, так называемые, "закрытые" специальности. Первые две группы специальности рудная геофизика готовили инженеров по поискам радиоактивных элементов (прежде всего, урана и тория). Эти химические элементы тогда для секретности шифровали невинными названиями, вроде асбеста или корунда, периодически их обновляя. Студенты этих групп имели допуск к секретным сведениям и специализировались на кафедре, расположенной за стальной дверью. Я учился в третьей "рудной, несекретной" группе и, как оказалось в дальнейшем, мне с этой специальностью повезло. Уже в первые годы работы после распределения стало ясно, что за внешне привлекательную секретность надо дорого платить. Это подтвердилось в дальнейшем печальной судьбой нескольких моих однокашников.

Когда я был на 3 курсе, умер великий вождь всех времён и народов И. Сталин. Я воспринял это событие, наверно, как и многие, со смутной надеждой на грядущие изменения в жизни страны. Действительно эти изменения вскоре начались и продолжаются до сих пор. Сейчас они кажутся фантастическими. Но пока далеко не все в лучшую сторону.

Нам прочитали солидные курсы физико-математических наук, общей геологии и палеонтологии, минералогии, петрографии, методик поисков и разведки. В сочетании с курсами геофизических методов, основами электро-радиотехники это обеспечивало большую свободу выбора направления дальнейшей деятельности.

Наиболее интересным проявлением учебного процесса в институте для меня были учебные и производственные практики, во время которых мне удалось не только приобщиться к поисково-разведочным работам, но и побывать в разных местах Советского Союза: в Крыму, в далёкой Туве, в южной Армении.

Во время Крымской студенческой практики в 1952 году я близко познакомился с Владимиром Британишским. Он писал удивительно тонкие лирические стихи, которые иногда печатались в газете "Горняцкая правда". Уже тогда он внушал уважение многосторонними знаниями и сформировавшейся жизненной позицией.

Володя был далёк от официальной общественной деятельности. По рассказам сокурсников, с этим был связан такой эпизод. Как-то, к нему обратились из комитета комсомола с настоятельной просьбой написать для институтской газеты стихи к 8 марта. Он долго отказывался, а потом написал следующие строчки:

Совместная жизнь в полевых условиях способствовала возникновению первых студенческих дружеских привязанностей. Одна из них, с московским геологом Дмитрием Живцовым, переросла в дружбу на всю жизнь. Я встретился с ним во время первой производственной практики в Туве, в Горной экспедиции, которая специализировалась на поисках месторождений урана и тория. Меня и моего товарища по институту Сашу Сатурина сначала направили в восточную Туву, где мы проработали несколько месяцев, а затем, по нашей просьбе, в Западную Туву - в геологический отряд, который работал вблизи известного уранового месторождения. Этот отряд располагался в необычайно живописном месте на берегу горной речки Чаахоль вблизи хребта Остроконечный Танну-Ола Западных Саян.

Было начало осени, комаров и гнуса почти не было, берёзы на склонах сопок уже приготовились сбрасывать свою листву и на маршруте, вдали от речки, при безветрии было абсолютно тихо, солнечно и тепло. Это было счастливое студенческое время 1953 года, время ожидания перемен в жизни страны, начало периода, который потом стал называться "оттепелью". Однако, страхи, связанные с культом личности были ещё сильны. Применительно к нашей профессии они, прежде всего, относились к начальнику нашего отряда Н.И. Головачёву, превосходному геологу и человеку. Полуоткрыто, с оглядкой обсуждались недавние репрессии, которым подвергся ряд выдающихся геологов. Среди них мне запомнились фамилии Тетяева и Крейтера. Естественно, как действующий геолог в такой секретной сфере как поиски урана, наш начальник должен был примерять судьбу этих людей и на себя.

В отряде нас встретили приветливо. Митя Живцов особенно выделялся своим внимательным и доброжелательным отношением к нам, и, как настоящий поисковик из института цветных металлов и золота, сразу стал для нас непререкаемым авторитетом. Больше всего меня поразила его начитанность, особенно в части практически неизвестной мне тогда, иностранной литературы. Во всяком случае, из упоминавшихся им авторов, я почти ни о ком не слышал. В отряде создалась почти семейная обстановка и мы все довольно быстро сдружились. Хорошо помню наш с Митей поход в горы на одну из безымянных вершин хребта Остроконечный Танну-Ола. После этого довольно утомительного восхождения, мы сложили там тур и вложили записку с названием "пик Головачёва". Обратный путь для меня был ещё более труден. Помню, что часть пути я шёл, вброд по горной речке, так мне казалось легче идти. Уезжал из отряда я уже после первого снегопада, проработав в горах Тувы почти полгода. Митя же остался ещё работать.

Дмитрий Александрович Живцов всю свою жизнь отдал служению советской геологии. Работал в Октябрьской экспедиции на Дальнем Востоке, много лет в наземных партиях Аэрогеологии, пару лет в Йемене. К его пятидесятилетию в 1982 году я написал такой текст:

Тост

Полвека, пятьдесят недолгих зим и лет
Вращения Земли вокруг Светила,
Когда её кусочек осветил
Твоей души спокойный свет.

Прошли года, сменились времена,
И снова я спешу в московский дом,
Чтоб в дружеской беседе за столом
Поднять бокал грузинского вина.

Тебе чужды высокие слова,
Тебе близка высокая работа.
Не стоят, право, человеческой заботы
Награды, степени и прочая зола.

В искусстве видишь ты бессмертия приметы
И красоту поступков и идей,
Немногие из близких мне людей
Такой духовной теплотой согреты.

В твой звёздный час скажу без лишних слов
Дороже мне иных творений
Следы ненастья и сомнений
В томах твоих походных дневников.

Так будь удачлива дорога,
Искателя, художника в душе.
Под Богом ходишь ты в таёжной тишине
И служишь там Геологом от Бога.

Затем преддипломная практика в Южной Армении. Я с моим сокурсником по институту Р.Бердником были командированы в армянскую геофизическую экспедицию. Она размещалась на горе Канакер, с неё был прекрасный вид на Ереван и на величественную гору Арарат по другую сторону границы с Турцией. Тут же над столицей Армении высился огромный монумент Сталину. В дни нашего пребывания в Ереване происходили выборы католикоса всех армян - главы армянской христианской церкви. Всё население вышло на улицы, церкви были заполнены верующими.

На экспедиционной автомашине нас отвезли в Кафанский район проводить высокогорную магнитную съёмку масштаба 1:100000. Сейчас это кажется невероятным. Ведь подобные съёмки давно уже делают только с помощью авиационных магнитометров. Но это был 1954 год. Дешёвый и тяжкий физический труд был нормой. Нам были выданы палатка, спальные мешки и скудное пропитание. Путь наш лежал вдоль границы по реке Аракс до городка Горис, а далее в азербайджанскую деревню Гехи, где мы обосновались со своей палаткой. В деревнях тогда не было никаких магазинов. И после того, как наши продукты закончились, нам приходилось почти выпрашивать еду у местных жителей. Мне приходилось в дальнейшем работать и на Крайнем Севере и в Восточной Сибири. Но с такими тяжелыми условиями работы и существования, как тогда в солнечной Армении, я не сталкивался. Наша задача состояла в том, что мы должны были делать магнитную съёмку на высотах до 3000 метров по маршрутам на расстоянии 1000 метров друг от друга. Точки наблюдений были через 100 метров.

Они были заранее размечены записками внутри небольших каменных туров, которых совершенно не было видно среди каменных осыпей. В день приходилось делать до 15 километров съемки и ещё столько же обратно. В горах мы быстро теряли силы, тем более что питания с собой обычно не было. Из-за большой высоты у моего товарища часто было носовое кровотечение. Мы планировали свою работу так, чтобы подойти поближе к высокогорным пастбищам. Там сердобольные пастухи обычно давали нам лепёшку лаваша и миску овечьей простокваши - мацони. Заканчивали мы дипломную практику в Зангезурских горах на медно-молибденовом руднике в посёлке Каджаран. Там условия были гораздо лучше. В посёлке была столовая. Местное население состояло наполовину из армян и азербайджанцев, которые жили обособленно друг от друга, но открыто не враждовали.

Здешние месторождения имели очень богатую молибденовую руду, которой были вымощены даже дороги. Меня поразило, что богатую руду Дастакертского месторождения специально разбавляли пустой породой, чтобы выполнить план добычи не только по металлу, но и по руде. Такова была особенность плановой социалистической экономики. После этой производственной практики я защищал диплом о поисках месторождений такого типа в Армении. Видимо я защищался слишком страстно, потому что председатель дипломной комиссии спросил меня, не армянин ли я по национальности.

По окончании института в 1956 году я получил диплом горного инженера-геофизика. Моя специализация "рудная геофизика" при распределении на работу была вне сферы притязаний Первого Главка Министерства Геологии, тогдашнего хозяина геологических кадров, отвечающего за поиски и разведку радиоактивных месторождений. Я и мой товарищ по институту Борис Васильев попросили, чтобы нас отправили в Забайкальскую геофизическую экспедицию Читинского Геологического Управления.

Мы родные братья, но я всё время боялся того, что меня могут принять за отца этого малыша. 1952 год

Группа РФ 51-3 Горного Института. Уж многих нет… Слева - направо: Н.Кунина, А.Сатурин,. В.Рыбин, Ю.Харламов, В.Панов, Г. Варгин, И. Бриго, Чжу Чжи - сян, Б. Васильев, З. Городилова, О.Сафонов, Ф. Свияженинов

Зачёты по практике китайцы сдавали лучше всех. Г. Новиков, Чжу Чжи - сян, я, Г.Рогозов

Будущие геофизики на военных сборах Занятия проводит наш староста, фронтовик Д. Трофимович

Тува

1953 год, Восточная Тува. Лагерь

И его обитателию Неправда ли, колоритная компания!

Cлева - начальник Кискилигского геофизического отряда Горной Экспедиции В.П. Захаров (между прочим, кандидат в мастера по шахматам), крайний справа - я