Серпухов В. И.
Одна из страничек освоения Северо-Востока

Я посмотрел на него - высокий, худенький, с впалой грудью - он никак не походил на физически сильного человека и вот, поди ж ты… На медведя с копьем пошел, вроде как у нас в старые времена с рогатиной.

Вдоль берега тянулась узкая полоса торосистого льда берегового припая, за которой с горизонтом сливалась серая масса чистой воды, и дымил пароход. Слева, за лагуной, чернели вдали контуры голых гор. Рефракция резко искажала удаленные предметы, во много раз увеличивая их размеры, идешь - идешь и вдруг - маячившая вдалеке какая-то огромная фантастическая штуковина оказывается кустиком травы!

Высокий массив мыса Северного был виден еще с парохода, но поселок у его подножия показался лишь, когда подошли близко, первым его заме­тил Ринтьрген.

Мы подошли к нему вечером, пароход уже стоял на рейде. На побережье было разбросано несколько юртоподобных яранг, крытых почерневшей моржо­вой кожей и два неказистых деревянных домика. Чукчи в одеждах из нерпичьих шкур - мужчины в кухлянках, женщины в комбинезонах обступили нас, здоровались, приветствовали и засыпали вопросами Ринтыргена. За­пахло плохо выделанной кожей, ворванью и чем-то вроде квашеной рыбы. Подошли Егошин с Семеновым, приплывшие за нами на катере, и пожилой рус­ский с военной выправкой - заведующий факторией по скупке пушнины. Они, оказывается, уже выбрали место под строительство несколько в сто­роне от поселка, мы осмотрели его, одобрили и уплыли на пароход.

Утром подул сильный ветер, поднялась волна, и разгрузка парохода началась в довольно трудных, непривычных нам условиях, загудел и забе­гал катер, таская груженые кунгасы между двух выдающихся в море скал - Кожевникова и Вебера - слагающих мыс Северный. Катер искусно лавировал, огибая редкие льдины берегового припая, люди высаживались, разгружали кунгасы, суетились, ругались и работали. Чукчи высыпали на берег и при­нимали живое участие в работе. И, надо сказать, что они лучше многих из нас справлялись с разгрузкой парохода в сложной обстановке большой волны и сильного прибоя. Это были прирожденные мореходы.

Груз переносили по галечному пляжу, под ногами путались остатки охотничьих трофеев местного населения - разбросанные повсюду огромные кости китов и других морских млекопитающих. Особенно выделялись акку­ратные цилиндрические китовые позвонки - каждый мог заменить стул... Все это было необычно, но не очень удивляло. Мы знали, что чукчи живут промыслом морского зверя, а фонтаны китов часто появлялись близ паро­хода во время рейса - не такой уж киты были тогда редкостью. Однажды пароход даже наскочил на спящего кита, кит перевернулся, сверкнул бе­лым брюхом, взмахнул огромным хвостом и нырнул. Тогда он показался мне очень небольшим по сравнению с пароходом, хотя достигал в длину не ме­нее 15 - ти метров, а в поперечнике полутора - двух метров.

Гораздо больше нас интересовали чукчи, с которыми предстояло жить два долгих года. Они нисколько не дичились, развязно здоровались, проси­ли папирос, хотя по-русски говорили очень немногие. Была странная смесь экзотической меховой одежды и примитивных жилищ с современной техникой. Обтянутые моржовой кожей байдарки ходили под рульмоторами, в ярангах стрекотали швейные машинки и горланили патефоны, горели кероси­новые лампы, а по ночам то и дело вспыхивали электрические фонарики. Поражало обилие этнических типов. Кроме наиболее распространенных монго­лоидов - широкоскулых со скудной растительностью на лице, встречались типичные русские мужики с окладистыми бородами, на которых как-то несу­разно сидели туземные одежды, Попадались блондины и очень похожие на евреев. Некоторые женщины были особенно хороши... Сами себя чукчи назы­вали анкелинами - морскими жителями - в отличие от кочующих в тундре оленеводов - чаучу.

Нас торопили. Плотников надо было доставить во Владивосток обратным рейсом, а навигационный сезон в Заполярье короток и капитан лесовоза боялся застрять во льдах. Работали дружно, полторы тысячи тонн груза доставили на берег за четверо суток, а строения полярной станции собра­ли за 23 дня.

Мы с Бойковым также стремились поскорее приступить к исследованиям - полевой геологический сезон здесь разве лишь чуточку длиннее навига­ционного. Учитывая это, нас отпустили, когда были собраны стены первого дома. Осмотрев в первые дни габбро-диабазовый массив мыса Северного, мы по прибрежной плоской равнине направились к невысокой возвышенности, расположенной в нескольких километрах от поселка, шли. делились впечат­лениями, не приглядываясь к однообразной поверхности тундры, уже знакомой и не представлявшей для нас интереса.

Район же оказался интересным: удалось собрать фауну, определить воз­раст пород, наметить границу распространения ледниковых и современных морских отложений и исследовать довольно большую площадь. На станцию я вернулся почти одновременно с Бойковым и Семеновым. Они привезли почти полную байдарку горбуши, кучу впечатлений и, увы, отрицательное за­ключение о пригодности байдарки для геологических исследований.

Отправились Бойков с Семеновым морем, но вскоре наткнулись на спло­шной лед, перетащили байдарку в лагуну, а когда лагуна кончилась - опять в море, и так много раз. Пришлось - таки потрудиться, но зато быстро добрались туда и обратно.

Пока Семенов выполнял поручение Петрова, Бойков исследовал небольшой остров Колючий, сложенный наиболее древними в районе гнейсами и гранита­ми. На обратном пути им встретилась небольшая речка, по которой шла гор­буша. Масса рыб неудержимо стремилась вверх по реке. На мелком перекате, до которого они добрались на байдарке, рыба ложилась на бок и двигалась так медленно, что ее можно было ловить руками. Они решили снабдить рыбой станцию. Дело, однако, подвигалось очень медленно. Горбуша выскальзывала из рук, и редко которую удавалось бросить в байдарку. Кому-то пришла идея подда­вать рыбу ногами, как футбольный мяч. Сразу пошло на лад - через полчаса лодка наполнилась трепещущими лососями.

Горбуша пришлась очень кстати. Рыба была единственной живностью, кото­рую зимовщики могли с аппетитом есть. Мясо встречавшихся в изобилии мор­ских уток и гусей, не говоря уже о нерпах, лахтаках, моржах и даже белых медведях (тогда их отстрел не запрещался), сильно пахло рыбой. Привыкнуть к этому запаху никто из нас не мог, хотя чукчи ели, да похваливали.

Для геологических целей водный транспорт не подходил, так как вдоль берега моря простиралась широченная, лишенная обнажений низменная равнина, и база на берегу нечего не давала. Следовало искать другой транс­порт. Заведующий факторией советовал воспользоваться носильщиками из местных чукчей. Жили они небогато и охотно согласились подработать, так как охотничий сезон еще не наступил. Работа сразу наладилась. В зависи­мости от расстояния, на которое забрасывались харчи и снаряжение, с нами шло трое или четверо парней. Один, а то и двое немного знали русский язык и были переводчиками, хотя и плохонькими. Чукчи помогали донести груз и уходили, условившись, когда за нами придти, а мы натягивали палат­ку и приступали к работе.

По пути к новому району один из нас - я или Бойков - производил съемку, а другой нес наравне с чукчами груз. Съемщик задерживался у обна­жений, делал записи и зарисовки, брал образцы пород и постоянно отставал. Время от времени его приходилось поджидать, носильщики сбрасывали груз, присаживались, курили. Я, на таких остановках, расспрашивал носильщиков о быте береговых чукчей и учился чукотскому языку - записывал и запоминал наиболее распространенные слова и простые вопросы ("Как называется река?”, "Далеко ли стоят люди?", "Как пройти?" и пр.).

Мы втянулись в работу и ближе ознакомились с местными условиями.

Далеко не всюду тундра была такой негостеприимной, как в первые дни: не на чем было воды вскипятить. На многих участках встречались мхи и лишайники. Многочисленны и разнообразны были болота с широко развитой морозной трещинсватостью и, иногда, с вязкими грязевыми потоками. Русла некоторых рек были окаймлены густыми зарослями кустарников, а в распадках, закрытых от лютых северных ветров, росли небольшие рощицы полярной ивы, отдельные деревья которой достигали 4 - 5 метров в высоту. Мы научились выбирать места, где можно было быстро набрать топлива, чтобы изготовить пищу. Для этого годились многие мхи и лишайники, не говоря уже о кустах.

Мы поняли, насколько чукотская одежда, сшитая из нерпичьей кожи, удобнее и приспособленнее нашей, и переэкипировались. Особенно хороша была обувь, сшитая наподобие унтов. Лёгкая и абсолютно непромокаемая, она позволяла ходить по болотам, бродить по ручьям и неглубоким речкам всегда с сухими ногами Правда, от долгого пребывания в воде обувь намокала, но не промока­ла, а высушенная становилась жесткой, и ее приходилось долго разминать, чтобы она приобрела прежнюю эластичность. Штаны и кухлянки до наступления холодов менее удобны - в них было жарко, особенно с грузом за пле­чами. Мы пользовались ими только в сырую погоду,

Вдали от морского побережья мы впервые столкнулись с чукчами-оленеводами - чаучу. В погожий августовский день мы шли к югу от полярной станции в сопровождении четырех носильщиков. Я нёс груз наравне с ними, а Бойков шел со съемкой. Погода была прекрасная, мы не очень торопились. Но к вечеру теплый юго-восточный ветер сменился холодным северо-запад­ным. Появились облака. Чукчи с тревогой поглядывали на небо, переговарива­лись и ускоряли шаг. Я едва поспевал за ними - мы поднимались на водораз­дел к реке Этакунь - спросил, в чем дело?

За этим разговором мы поднялись на водораздел и увидели широченную долину Этакуни, рассыпавшееся по ней огромное стадо оленей и несколько яранг.

Ветер усилился. Потемнело. Редкими хлопьями начал падать снег - первый в этом году. Это случилось 19 августа. Подошел Бойков. Мы заторопились, но до яранг оставалось несколько километров. Добрались до них только в сумерках. Носильщики провели нас в ярангу Риттльхеиа.

Посреди яранги горел костёр. Было дымно и с улицы темновато. У костра, на оленьих шкурах, сидели и пили чай несколько человек: бородатый старик, две женщины - пожилая и молодая с грудным ребенком - и два подростка.

Уутыгин обратился по-чукотски к старику, очевидно, представляя нас, так как тот поднялся с места, пригласил нас к огню, а пожилая женщина засуетилась по хозяйству.

Мы не стали их задерживать - всем здесь было явно тесновато. Я положил в сторонку свой рюкзак, достал из него захваченные на дорогу продукты поздоровался заученным недавно чукотским приветствием

Старик - это и был Риттльхен - мало походил на чукчу. Это был типичный русский мужик, переодетый в кухлянку, но русского языка ни он, ни его домашние не знали, и объясняться приходилось жестами.

Женщина пододвинула оленью постель - выделанную шкуру убитого зимой оленя, а когда мы с Бойковым сели - неожиданно стала снимать с нас обувь. Мы растерялись, запротестовали, но она все же стащила с нас унты и повесила их сушиться. Как мы вскоре убедились, обычай разувать остающихся на ночлег гостей прочно вошел в обычай здешних чаучу. Невзирая на наши про­тесты и сопротивление, женщины всегда нас разували, сушили мокрую обувь и разминали ее. Отучить их от этого мы не могли.

Развесив обувь, хозяйка достала из аккуратного ящичка чашки и блюдце налила в чашки чай и доставила перед нами на небольшую дощечку, а на блюдца положила вареного мяса, предварительно обтерев их рукавом своего комбинезона... Одно блюдце, показавшееся ей, видимо, не особенно чистым, она даже облизала. Мы разложили на полотенце свою закуску - хлеб, печенье, сахар и баночку топленого масла, жестами угощая хозяев. Я даже рискнул щегольнуть - сказал по-чукотски:

Чаучу не заставил себя просить, хозяйка, не долго думая, расколола зубами крупные куски сахара на более мелкие и положила их на общее пользование. Другие брали хлеб, печенье, а масло из банки выковыривали пальцами. Мы, преодолевая брезгливость и утирая слезы - глаза разъедало дымом - ели мясо, пили вприкуску чай, благодарили по-русски хозяйку (она то и дело подливала нам чай и подкладывала мясо). Хозяева отвечали что то по-чукотски, переглядываясь и ухмылялись.

В яранге против входа была расположена сплошная меховая стенка поло­гов, предназначенных для сна небольших теплых помещений - обязательная принадлежность всех яранг. Уутыгин называл их пкомлатамии. В яранге Риттльхена было три таких "комлаты". Самая большая предназначалась для него с женой - пожилой женщиной, вторая - для матери с ребенком (мы так и не узнали, была она второй женой или дочерью Риттльхена), и третья, са­мая маленькая - для подростков. После чая Риттльхен жестом пригласил ме­ня в свой полог, а Бойков попал в "комлату" к молодой женщине.

В пологе горел примитивный светильник - большая наполненная жиром прямоугольная жестяная коробка с двумя, сделанными изо мха, фитилями. Фитили горели очень ровно, не коптили и не только освещали полог, но и грели. Было жарко; Риттльхеи разделся догола и жестом приглашал меня по­следовать его примеру, а женщина сняла комбинезон и осталась лишь в узенькой набедренной повязке. Я разделся, но белья не снял, отвернулся к стенке и, так как был очень утомлен, моментально заснул.

Разбудила меня возня. Женщина, уже одетая, клала возле меня высушенные и размятые унты и переговаривалась с Риттльхеном, который оправлялся в небольшой цилиндрический сосуд в углу полога. Я невольно отвернулся - мы еще не привыкли к свободе здешние нравов. В пологах чукчи оправлялись без всякого стеснения, даже во время еды, а мочу собирали для выделки кож в большой бочке, поспешно оделся и вышел из полога и из яранги.

Было семь часов утра. Стоял легкий туман, шел снег. За ночь все кругом побелело - снега выпало сантиметров 20. Всюду ходили олени, суетились люди. Женщины проветривали и выбивали палками вытащенные на воздух полога. Со стороны речки двое мужчин везли полные сани нарубленного кустарника. Бегали и упражнялись в метании аркана подростки. Ковыляли маленькие ре­бятишки, одетые в забавные меховые комбинезончики, сшитые на руках и ногах мешками. От этого ноги у них были похожи на копытца, а сзади из специаль­но сделанных прорезей торчали как хвостики небольшие мешочки, набитые в гигиенических целях оленьей шерстью. Грудные младенцы, одетые также в комбинезончики с растопыренными наподобие креста рукавами, сидели прямо на снегу и таращили глазенки.

Подошел Уутыгии и сказал, что сегодня у чаучу праздник - будут ре­зать оленей. Уходить нельзя - Риттлъхеи обидится.

Меня удерживал не столько праздник и обида хозяев, сколько снег, такой ранний и неожиданный. Что это? Зима или случайный снегопад, и все через несколько дней растает? Что делать? Я спросил об этом Уутыгина.

Вышел Риттльхен и праздник начался. Оленей убивали не столько для еды, сколько для заготовки одежды; только что вылинявший олений мех наиболее прочен. Из шкур взрослых осенних оленей шьют кухлянки и комбинезоны, а из телячьих - шапки. Риттльхен смотрел на животных бегавших вокруг яранги и, время от времени, указывал на какого-нибудь оленя. Сразу взлетали арканы и оленя удивительно ловко ловили. Среди моря двигавшихся рогов, он извлекался из стада, отводился в сторону и убивался. Женщины тут же разделывали убитых оленей. Причем вся эта операция производилась каменными орудиями напоминающими молотки, топоры, ножи, расщеплённые палки с зажатыми и крепко прикрученными камнями и тонкие отщепы(и) камней такие как ножи времён неолита.

Я спросил Уутыгина:

Всюду пылали костры, кипели котлы с мясом, женщины мяли и скоблили каменными ножами оленьи шкуры, вытаскивали сухожилья для пошивки одеж­ды. Лишившиеся телят важенки, метались и громко хрюкали, разыскивая убитых детенышей. На них не обращали внимания - шло какое-то кровавое пиршество. Многие тут же дробили берцовые оленьи кости, извлекали и с аппетитом уплетали сырой костный мозг. Нам тоже предлагали отведать сырых мозгов. Это нас не прельщало. Мы поблагодарили и поспешили уда­литься - пошли побродить по долине.

Через некоторое время бойня, по-видимому, кончилась и оленей погна­ли в горы на пастбище, они сплошной массой покрыли увал, резко выделя­ясь на белом снегу. Небольшая коническая сопочка, расположенная от нас в двух - трех километрах, напоминала огромный муравейник с копошащимися на его поверхности муравьями - оленями. Мы долго любовались на них, но, хотя и заметно потеплело, ноги в летней обуви начали зябнуть, и мы пошли в ярангу.

Там нас ждали с праздничным угощением, сервированным на этот раз в пологе Риттльхеиа. Все сидели нагишом, поджав под себя ноги, Ради праздника мы достали захваченную на всякий случай бутылку коньяка, хлеб, масло, копченую колбасу, сняли верхнюю одежду и уселись на нее. Пиршество началось. Старик налил в чашку коньяку и протянул нам. Мы отпили по глотку. Тогда он тоже отпил и передал жене, та - другой женщине - и пошла круговая, Пили немного, но быстро захмелели, нача­лась оживленная болтовня. Нам подкладывали вареные оленьи языки -местный деликатес, предлагали вареное мясо, не брезговали и нашим уго­щением. Только Риттльхен - человек вообще не разговорчивый - сидел больше молча и улыбался, но к вечеру и его разобрало, он достал боль­шой шаманский бубен, сел в сторонке и начал монотонным речитативом что-то напевать, в такт, ударяя по бубну. Это не было похоже на камланье, но отличалось и от цыганского бубнозвона.

На Риттльхена никто не обращал внимания. Подростки куда-то исчезли. Грудной младенец, по-видимому, спал, а обе женщины напропалую кокетни­чали с Митяем Бойковым, смеялись, отчаянно жестикулировали, пытаясь что-то ему втолковать. Он разводил руками, улыбался и в свою очередь что-то твердил им по-русски... Я смотрел, смотрел, а потом лег в сто­ронке и под монотонное пение Риттлъхена уснул.

Утром женщины согрели чай, наварили мяса, а после завтрака все вы­шли из яранги, приветливо улыбались и провожали нас, как хороших зна­комых. Ветер стих. Стало тепло и ясно. Снег слепил, пришлось надеть темные очки, захваченные на всякий случай против конъюктивита. Идти было легко, но к ночи в верховьях небольшой речки Койкап началась ме­тель. Там мы натянули палатку - наш новый лагерь, чукчи ушли ноче­вать к Риттльхену.

Встреча с Риттльхеном произвела на нас сильное впечатление. Мы как-то сошлись с ним и его окружением и, пока работали в этом районе, к нам часто заходили его пастухи. Мы неоднократно у него но­чевали и всегда встречали радушный приём. Самое стойбище, состоявшее из нескольких семей, проживавших в отдельных ярангах, представлялось нам чем-то вроде родовой общины, возглавляемой Риттльхепом. Во время праздника пиршество происходило во всех ярангах, будто и не было никакого имущественного расслоения. Нам казалось, что чаучу друже­ски, и, во всяком случае, не враждебно к нам расположены и работать с ними будет легко... Да, так нам тогда казалось!

Выпавший снег так полностью и не стаял. Погода стала исключительно неустойчивой с преобладанием холодных дней. Медленно надвигалась зима, но дни были еще достаточно длинными. Снега выпадало немного, он часто таял - особенно когда перепадал дождь. Работать было вполне возможно - пришлось лишь сменить летнюю одежду на зимнюю. Людей мы встречали редко. Из этих встреч запомнились две. Первая произошла в конце сентября на реке Майпоньтауэм, километрах в 50 от морского побережья. Мы поставили палатку в широкой долине этой реки, под кру­тым обрывом левобережного увала, метрах в 20 от русла. Яранги олене­водов находились километрах в двух.

Как-то утром, отправляясь в очередной маршрут, мы заметили, что к соседям кто-то приехал - люди копошились и расставляли еще одну яран­гу. Наш путь проходил мимо стойбища. Когда мы подошли - яранга уже стояла, вход в нее был широко распахнут, а хозяева - пожилой чукча, простоволосая женщина и маленький мальчик - сидели на снегу и смотрели на молоденькую девушку, занимавшуюся каким-то непонятным делом. Она нагнулась над лежащей на земле доской и держала в правой руке согнутую палку - точное подобие детского самодельного лука, тетива которого опоясывала другую короткую палку. На одном конце короткой палки лежала левая рука девушки, а другой конец упирался в доску. Девушка двигала луком как смычком, короткая палка быстро крутилась, терлась о доску, и когда мы подошли, доска задымилась. В этот момент я сфотографировал всю группу. Оказывается, девушка добывала огонь, чтобы разжечь костер и согреть ярангу.

Мы подошли тихо. Присутствующие были поглощены стараниями девушки и заметили нас только после щелчка затвора фотоаппарата. Все вскочили. Ребенок заревел. Мужчина что-то забормотал. Я протянул ему коробок спичек. Спички он взял и заговорил, к сожалению, по-чукотски - русским из них никто не владел. Видя, что мы его не понимаем, мужчина жестами указал на большую, стоявшую неподалеку ярангу, из которой выходил человек. Мы подошли к нему. Он вошел с нами обратно в ярангу.

Там горел костер, грелся чайник, а молодая очень миловидная женщина убирала посуду. Вошедший обратно чукча по-видимому, распорядился, чтобы она угостила нас, так как она быстро разостлала около костра оленью постель, достала две чашки, налила в них чай и принесла тарел­ку с вареным мясом и отошла в сторону.

Чаучу - это был хозяин стойбища (я забыл, как его звали) - типич­ный чукча, скуластый, без растительности на лице, среднего роста, жи­листый и очень мрачный - сел напротив нас к огню, но есть не стал и вопросительно на нас уставился. Мы выпили из приличия по глотку чая, съели по кусочку мяса и поднялись. Хозяин молчал. Мы вышли вмес­те с ним из яранги - указали на палатку - ее было хорошо видно, жес­тами и словами приглашая его к себе. Он молчал, возможно, не пони­мая нас...

К нам он не пришел. И мы на это стойбище больше не заходили.

Позже мы узнали, что этот чаучу был очень богат - имел в разных районах четыре крупных оленьих стада и четырех жен. В каждом стаде вместе с пастухами жила жена, а он ездил от одного стада к другому, управлял хозяйством и жил то с одной, то с другой женой... Я поинтересовался - неужели у такого богача нечем огонь разжечь?
Спичек у него много - отвечали мне,- только когда ярангу на новом месте ставят - чаучу спичками никогда огонь не зажигают. Вера такая старинная...

Да, древние обычаи бытовали прочно - каменные орудия, добыча ог­ня трением,- прямо неолит в двадцатом веке! Поражала также примитивность оленеводческих хозяйств, от оленей брали лишь мясо да шкуры. Их не доили, хотя молоко было отнюдь не лишним. На них почти не ез­дили, хотя никакого другого транспорта для передвижения по тундре не было... как далеко их опередили другие оленеводческие племена!

У чаучу исключительно резко было выражено имущественное рассло­ение. Около богача, владевшего тысячами оленей, жило несколько бедняцких семей - пастухов, полностью зависевших от хозяина. Лишь неко­торые середняки жили около своих малочисленных стад в одиноких ярангах.

Вторая встреча произошла зимой около яранги одного из таких середняков. Нас привезли на собаках и через неделю должны были прие­хать за нами. Палатку натянули близ яранги и поставили железную печ­ку. В яранге жил пожилой чаучу Эттуик с молодой женой и малым ре­бенком. Сам он постоянно был с оленями, жена - с ребенком, и мы их почти не видели. Собаки ушли, вскоре после этого неожиданно нача­лась сильная пурга. Резко похолодало. А Бойков, иногда страдавший приступами малярии, свалился в бреду с сорокоградусной температу­рой.

Я хотел было отнести его в ярангу, но он в паническом ужасе умолял не делать этого:

Ветер между тем вырвал полотнище палатки, ее забило снегом. Пока я закреплял один бок, сорвало другой. Едва я справился с палаткой - прогорела печка, надо было срочно бежать за хворостом - тепло выду­ло, стало не на шутку холодно. А больной стонал, бредил, метался в жару, скидывал с себя спальный мешок, оставить его одного было нельзя. Я растерялся... и вдруг в палатку вошел Эттуик с большой вязанкой хвороста. Он положил хворост, постоял, посмотрел на Бойкова, вышел и вернулся с оленьей постелью, которую набросил Митяю на ноги, а затем разжег печку.

Я не зная, как его благодарить. Вот тебе, думаю, и давят больных!

Эттуик заглядывал ежедневно, подбрасывал хвороста, и тепло, дру­жески улыбался (по-русски он не говорил). Только на пятый день тем­пература сменилась у Бойкова слабостью, а пурга стихла, через день за нами пришли собаки. Я через каюра передал Эттуику большую бла­годарность и оставил ему все неиспользованные продукты, расстались мы добрыми друзьями.

Пора было кончать работу - болезнь Мити Бойкова послужила толч­ком.

На полярную станцию мы вернулись в октябре. Было исследовано побережье от мыса Якан до мыса Онмын, остров Колючин и площадь около 8 000 квадратных километров, прилегающая к мысу Северному, с южной границей, удаленной от моря на 50-60 км. Мы закончили полевой се­зон с твердым намерением продолжить в следующем год работы к югу, вглубь полуострова, вплоть до Анадырского хребта и закрыть еще од­но из "белых пятен" на геологической карте.

Мы быстро втянулись в установленный размеренный распорядок жиз­ни станции - наслаждались обществом товарищей, баней, чистыми постелями, привычной одеждой, теплом, горячей пищей, хотя первое время - пока приводили в порядок полевые записи и составляли отчет - приходилось много работать. Отдыхали. В свободное время приятно было читать беллетристику, играть в шахматы, да и просто болтать с товарищами.

Однако ледовый режим чукотского моря в 1933 году, по началу та­кой благоприятный, преподнес ряд сюрпризов, и год закончился серией катастроф, а полярная станции оказалась в центре событий.

Пароход Челюскин, уже подошедший к Берингову проливу и, казалось, блестяще завершивший плавание, в октябре поломал винты, был зажат льдами и дрейфовал к северо-западу вместе со сменой зимовщиков и снабжением для острова Врангеля. Нужно было срочно снабжать этот остров и вывезти оттуда дожидавшихся смены зимовщиков. Это поручили Фёдору Кузьмичу Куканову и его трехмоторному ЮГ. Поручение было выполнено за два рейса.

Вторым рейсом с Кукановым слетал на остров Врангеля Петров и привёз оттуда белого медвежонка Машку.

Второе, более серьёзное ЧП, произошло у мыса Биллингса, где были вынуждены ВТОРИЧНО зазимовать три парохода, шедшие из Амбарчика во Владивосток с многочисленными пассажирами - дальстроевцами. На пароходах не было теплой одежды, не хватало продовольствия, началась цинга. Вывезти людей было некому, кроме Куканова. Он вылетал на Биллингс, забирал с пароходов людей и возвращался на мыс Северный. На полярной станции он заправлялся, а иногда и ночевал - день был очень короткий, а погода не баловала. Затем люди переправлялись дальше. Куканов благополучно сделал на Биллингс 12 рейсов, но самолёт давно отлетал положенные сроки и на тринадцатом рейсе потерпел аварию. Произошло это на наших глазах после заправки на мысе Северном. На взлёте отказал мотор. Самолет не набрал нужной высоты и задел крылом за стоймуху. Крыло срезало как ножом, самолет развернуло, второе крыло ударилось о вторую стоймуху и отвалилось, а бескрылый фюзеляж с двухметровой высоты упал на снег. Из людей, к счастью, никто не пострадал. Всего Куканов вывез с пароходов 93 человека.

На этом закончились осенние ЧП 1933 полярного года.

Чрезвычайные происшествия были внеплановой добавкой к работе станции, одной из задач которой была помощь местному населению. Чукчей регулярно знакомили с новостями, поступавшими по радио. Ве­лась и приносила ощутимые результаты, большая пропагандистская ра­бота, жителей поселка объединили в артель, были организованы ком­сомольская ячейка и пионерский отряд, причем первым комсоргом стал метеоролог Вася Первак. Зимовщики помогли переоборудовать школу и снабдили ее учебными пособиями. Чукчи стали постоянными гостями станции, знакомились с нашим бытом, приобщались к нему и, в свою очередь, во многом нам помогали.

Дни почти исчезли, приближалась длинная полярная ночь, усилились: морозы. Ветры временами достигали ураганной силы, подымали и пере­носили по воздуху большие металлические бочки из-под бензина и сгибали в дугу железные стержни в палец толщиной, к которым были при­креплены некоторые метеорологические приборы. Стало сумрачно и ... скучно. Обязанности свои зимовщики выполняли аккуратно и добросо­вестно, но как-то автоматически, а в свободное время не было преж­него оживления, разговоров и игр. Все приелось, все надоело, сиде­ли в своих комнатах и раздражались по пустякам. Даже выполнение ничтожной общественной нагрузки во время редких дежурств (зимовщи­ки были обязаны поочередно убирать "общую площадь" и помогать повару) вызывали ожесточенные споры и приводили к ссорам.

Как раз в это время начинался сезон охоты на пушного зверя, и я предложил организовать охотничью бригаду, и товарищи, и начальство живо откликнулись на это предложение, но сразу же встал вопрос: где и как охотиться? Окрестности мыса Северного были исконным охотничьим угодьем местных чукчей, для которых пушной промысел в зимнее время являлся основным заработком. Вся площадь распределялась между охотниками, которые с лета начинали подкормку песцов на своих участках, вторгаться к ним мы, естественно, не могли и не хотели.. А сами мы не имели никакого представления о ловле песцов - основ­ных пушных зверей в этил местах - и не привезли с собой никаких руководств. От чукчей мы узнали, что на морском побережье, километрах в 50-ти к востоку от полярной станции, сохранилась небольшая хижина, построенная из остатков разбитой шхуны потерпевшими крушение моряками. Около этой хижины никто не охотился, и чукчи советовали именно там организовать охотничью базу. Они помогли отремонтировать это строение, оказавшееся полуразвалившейся лачугой с провалившей­ся сгнившей крышей, вместо которой пришлось натянуть кусок старой яранги, сшитой из моржовых шкур, и завезли туда железную печку, немного каменного угля, небольшую лампу, керосин, спальные мешки, капканы и моржовое мясо для приманки. Охотиться решили посменно через две недели по два зимовщика разных специальностей в смене. На полярной станции обязанности охотников выполняли спарщики, в свою очередь сменявшие товарищей на охоте.

В первую смену с Бойковым и Перваком поехал я, как бригадир, прихватив в качестве инструктора пожилого чукчу Гаймелышта, который ознакомил нас с премудростями песцового промысла и уехал. Мы оста­лись втроем. Полярная ночь уже наступила, лишь в полдень на востоке, в ясную погоду, чуть заметно светлело небо. Время мы узнавали по ча­сам. В семь часов "условного утра" кипятили чайник и, наскоро пере­кусив, отправлялись проверять капканы, за дверьми хижины нас встре­чал густой полумрак, в котором, однако, были хорошо видны не только окрестности хижины и места, где были поставлены капканы. Но даже следы песцов, а при луне и северных сияниях видимость была и вовсе хорошая, было видно все... кроме попавших в капкан песцов. В очень редких случаях около капкана чуть заметно мелькала какая-то тень. Не песец, а именно тень, вызванная неосторожным движением зверька. Мы быстро научились распознавать такие мелькания и устремлялись к счастливой ловушке. Но это случалось исключительно редко. Песцы от­лично умели пользоваться своей защитной шкуркой и сидели, притаясь, без движений. Их обнаруживали только когда подходили вплотную. То­гда они отскакивали, насколько позволяла цепочка капкана, шипели и скалили зубы, но нас научили, как быстро кончать эту маленькую трагедию.

В первые дни погода стояла тихая, ясная и морозная. Каждый из нас ставил несколько капканов, из которых наиболее удаленные нахо­дились в 10 - 15 километрах от хижины, пробежать 20 - 30 км. на лы­жах по морозцу было хорошей зарядкой и занимало 4 - 5 часов. Бод­рые, слегка усталые и проголодавшиеся, мы по возвращении в хижину готовили обед, а пока он варился, снимали, обезжиривали и натягивали на распялки шкурки песцов, если они попадались.

В хижине топилась печка, светила лампа, было тепло и по-своему уютно. Из мебели стоял лишь самодельный, сколоченный из досок сто­лик, за которым пили чай, обедали, а когда приносили песцов - обезжиривали их шкурки - сначала соскабливали жир ножом, потом протира­ли мукой, впитывавшей остатки жира. Стульев не было, сидели на полу, на спальных (или в спальных) мешках, а после обеда каждый занимался своим делом, разговаривали, читали. Я купил на фактории два куска мамонтового бивня (они продавались на вес) и вырезал перочинным но­жом шахматные фигурки.

Охота началась исключительно удачно - сразу добыли трех песцов, а четвертый отгрыз захваченную капканом лапу и убежал. Первая удача окрылила - успех был неожиданный. Все начали строить воздушные зам­ки, но Гаймелышт отрезвил нас, сказав, что дальше будет хуже, пес­цы попались потому, что были непуганые и в дальнейшем будут осторо­жнее. Его слова оправдались, песцы стали попадаться не часто - ред­ко удавалось поймать в смену одного-двух, и то далеко не каждому. Испортилась и погода, уже на второй неделе первой смены началась пурга, которая хоть и не мешала проверке капканов, но около некоторых из них наметало сугробы, а с других сметало снег, приходилось переставлять их и перезаряжать. Это отнюдь не благоприятствовало охоте, реже случались настоящие бури, ветер выл, плакал, со свистом врывался в многочисленные щели ветхой хижины, тушил лампу, которую приходилось заменять темным фонарем, а из печки вырывались густые клубы дыма. Однажды к вою ветра примешался доносившийся со стороны моря треск, рёв и грохот наползавших на берег льдин, все сливалось в какой-то невероятной какафонии... В эти дни нельзя было из дому высунуть носа, и капканы оставались неосмотренными, хотя песцы в них попадали, до нашего прихода они замерзали, и с замерзших зверь­ков было трудно снимать шкурки...

Но буря проносилась, и снова начиналась размеренная жизнь.

Мы многому научились, соображали, где и как ставить капканы, чтобы их не заносило и не сдувало с них снег во время пурги: Стали разбрасывать около капканов небольшие кусочки мяса - это привлекало песцов, они стали чаще попадаться, хотя и были очень осторожны. Особенно осторожничал безногий песец, который отгрыз попавшую в кап­кан лапу. Следы его у капканов встречались постоянно, он аккуратно подбирал разбросанное мясо, но не попадался. Больше того - по мне­нию некоторых товарищей, он отводил от капканов других песцов. Хоро­шо еще, что он был один, а капканов много! Чего только не придумывали, чтобы его поймать! Переносили капканы в новые места и стави­ли их с особой тщательностью и осторожностью. Кто-то придумал под­жаривать мясо для приманок, но все было тщетно, лишь однажды эти хитрые капканы опорожнил белый медведь, проходом посетивший наше угодье.

Белые медведи и раньше проходили по участку и были даже желан­ными гостями - их всегда сопровождали песцы. Медведи редко тревожили капканы, а песцы попадались. Однако поджаренное мясо, видимо, пришлось медведю по вкусу - попасть в капканы он не попал - они были слишком для него малы, но повытаскал их - съел приманку и задал работы хитроумному зимовщику.

Мы с тех пор перестали ловить трехногого песца, а восхищались им и подбрасывали ему лишнего мяса.

Вечером 12 февраля 1934 года меня и Карышева сменили на охоте Бойков с бортмехаником Аникиным; они приехали поздно, погода была отвратительная - сильная пурга с холодным северо-западным ветром. Мы решили ехать утром, это была моя последняя ночь в охотничьей хижине.

Выехали мы задолго до рассвета, в потемках. Следа не было, но сбиться с пути было трудно: дорога шла по кромке террасы вдоль бе­рега моря. Справа внизу белела узкая полоса замерзших лагун, за ко­торой временами маячили зубчатые гряды торосов берегового припая и серые пятна галечника пересыпей, с которых местами был сдут снег. Было холодно, сильный северо-западный ветер гнал поземку, значительно ухудшавшую видимость. Каюром сел Борис Карышев, а я повернулся к ветру спиной и вскоре слегка задремал. Неожиданно собаки рванули, сани дернулись, полетели куда-то вниз, опрокинулись, и я очутился в снежном сугробе.

Поднялся, смотрю - несколько впереди валяются негодные со сло­манными копылами, сани, около них сбились в кучу собаки и подымает­ся Борис.

Борис привязал собачью упряжку к поясному ремню, я закинул за

спину мешок с нашими трофеями - шкурками песцов - и мы зашагали.

Снег хорошо держал, и хотя поверхность лагун была покрыта надутыми ветром застругами, идти было бы легко, если бы не встречный, буквально сбивающий с ног ветер. Шли согнувшись, напористо, но продви­гались, как выяснилось, со скоростью километр в час. Десять верст-десять часов. Ледяная крупная поземки больно хлестала по лицу, лип­ла к ресницам, слепила, разговаривать было невозможно. Хотелось скорее добраться до дома, до тепла и думалось, думалось... Побере­жье Чукотского моря мы с Бойковым картировали в прошлом году. Следовало распространить работы вглубь полуострова и по зимней дороге забросить, возможно, дальше от побережья продовольствие и снаряжение. Особого труда это не представляло - в нашем распоряжении есть две упряжки собак, трудность заключалась в другом - в работе мы могли рассчитывать только на себя, а сделать хотелось больше и лучше, район предстоящих работ был совершенно неизвестен, не было ни карт, ни проводников. Не было транспорта, годного для полевых работ в ле­тнее время - собаки летом непригодны, да и не прокормить их. Надо было составлять топографическую и геологическую карты, определять астропункты, - то есть все время перемещаться, как-то перетаскивать места на место палатку, оборудование и снаряжение, образцы гор­ных пород, продовольствие. Много было надо, было над чем поломать голову.

Понемногу рассветало. Справа вдоль берега четко вырисовывались нагромождения торосистого льда, и вовсе близко от нас - галечники пересыпи, на которых снег сохранился лишь в низинках... А ветер свистел, завывал, и преодолевать его было очень трудно.

Вдруг собаки затявкали, рванули, свалили с ног и даже потащили по снегу Бориса, я их задержал и помог ему подняться. В это время пахнуло дымом - запах в хорошо знакомой, и лишенной какого бы то ни было горючего материала равнине, совершенно невероятен. Мы неволь­но переглянулись - что за чертовщина?! А дымом опять потянуло. Собаки рвались и лаяли, послышался ответный лай. Мы ускорили шаг и за бугром увидели палатку с дымящейся трубой, около палатки стоял Егошин и была привязана к груженым нартам наша вторая собачья упряжка. Мы быстро подошли:

Известие нас ошеломило, хотя пароход давно дрейфовал и возможность аварии не исключалась. Борис стал отвязывать от пояса собак, я пошел в палатку. Петров и другие товарищи воззрились на меня с изумлением, не понимая, в чем дело, Я оглядел себя - вроде ничего. Попросил закурить, мне протянули папиросу, хочу ее взять в рот... и не могу. Раздался общий хохот - больно глупый, вероятно, был у ме­ня вид: между усами и бородой намерзла толстая ледяная корка, со­вершенно прикрывшая рот. Несколько минут ушло на оттаивание ее у печки. Появился Карышев.

Жертв нет. Люди - больше ста человек - успели не только высадиться на лед, но выгрузить все ценное и необходимое... Из Москвы пришло распоряжение организовать базу для спасения людей в Ванкареме, куда он с радистами и летчиками направляется.

Но наше предложение было решительно отвергнуто.

В палатке мы перекусили, немного согрелись и разошлись. Петров со своими спутниками отправился в Ванкарему, прихватив наших собак, мы с Борисом Карышевым пошли на полярную станцию.

Ветер заметно стихал, идти стало много легче, но в голове был сумбур. Думалось, что все же надо бы попытаться добраться до челюскинцев по льду на собаках, может быть, захватив с собой легкую чукотскую байдарку на случай, если встретятся полынья. Была, конечно, понятна и вся недостаточность, и вся ненадежность этого мероприятия... Но ведь и авиация в те времена была еще далеко несовершенна, и быстро добраться на самолетах до чукот­ского моря без наличия промежуточных баз и аэродромов казалось вещью почти неосуществимой.

Беспокоила и судьба собственной работы. План, продуманный во всех деталях и тщательно подготов­ленный, ставился под угрозу, Как проникнуть вглубь полуострова? Где взять транспорт? Правда, времени было еще много, до весны далеко, может быть, челюскинцев успеют вызволить и вернут со­бак?

По пути мы с Карышевым обсуждали все эта вопросы и за разговорами быстро дошагали до полярной станции... но для спасения че­люскинцев потребовалось много сил и много времени. Как и всегда в таких случаях, события развивались и очень быстро, и очень медленно, лишь 5 марта долетел до челюскинского лагеря и вывез детей и женщин летчик Л.В.Ляпидевский. А закончилась эпопея осенью, то есть до начала полевых исследований. Мы оказались без транспорта. Кроме собак, у нас взяли и радиоприемник на щелоч­ных аккумуляторах, предназначавшийся для приема сигналов време­ни при определении астропунктов - исчезла возможность точной привязки глазомерных маршрутов и составления надежной топоосновы для геологической карты.

Единственным видом местного транспорта, не мобилизованного для спасения челюскинцев, были олени, но они для транспортных целей чукчами почти не использовались. У богатых чаучу было лишь по несколько ездовых быков, на которых ездили в исключительных случаях. Они были плохой тягловой силой - в сани запря­гался один олень, он едва вез человека или соответствующее количество груза - весьма ничтожное.

Первое, что мне пришло в голову - купить и обучить оленей. Мне не раз приходилось видеть, как выезжают оленей якуты, самое­ды и эвенки. Неука подпрягают в пару с обученным ездовым оленем в груженую нарту, привязывают сзади к другой упряжке и едут. Вна­чале наук мечется, прыгает, даже пытается лечь - но передняя нарта его тянет, а запряженный в пару ездовой олень бежит ровно. Обычно к концу дня неук перестает сопротивляться, а на другие сутки уже не отличается от выезженных оленей, правда, упряжки там другие. Наиболее проста и универсальна эвенкийская - длинный кожаный ремень, заканчивающийся на концах большими лямками, которые через ногу и голову надеваются на плечи паре оленей. Ремень предва­рительно захлестывается на переднюю дужку саней и свободно по ней скользит. Повод левого оленя привязывают к уздечке правого, а длин­ный повод (возж) правого держит возчик или привязывают к едущей впереди нарте. Если один из оленей перестает тянуть - другой опе­режает его, соединяющий оленей ремень скользит по дужке, нарта бьет отстающего слету по задним ногам и заставляет его везти луч­ше. Олени в такой упряжке вынуждены везти ровно.

С просьбой об оленях мы обратились к Риттльхену. Он согласился продать необъезженных оленей, но сильно сомневался, что удастся их обучить. Я все же решил попробовать. Сделал лямки эвенкийского ти­па, приладил к передку саней дужку и кое-как добрался до стойбища. Смотреть на обучение оленей высыпало все население. По указанию Риттльхена заарканили крупного быка, он, как и все неуки, выделывал акробатические прыжки, упирался, дрожал, таращил глаза и никак не хотел угомониться. Поймавший его пастух передал мне конец аркана и отошел в сторону. И тут только я понял всю неразумность своей отча­янной затеи. Олень бесновался и вырывался, я его подтягивал к себе и соображал, что же делать дальше - даже привязать оленя было не к чему. В душе я рассчитывал, что чаучу мне помогут, а они стояли во­круг, хохотали и обменивались ядовитыми замечаниями в мой адрес. Никогда ещё я не чувствовал себя таким дураком! В конце концов, не придумал ничего лучшего, как усмехнуться самому и отпустить бы­ка, который незамедлительно удрал, волоча за собой аркан. Его быстро поймали и освободили.

С выездкой оленей ничего не получилось, но удалось подрядить Риттльхена. Он хоть и жаловался, что ездовых оленей у него очень мало, согласился помочь нам доставить часть груза внутрь полуострова. Начало было положено, но оказалось, что на многое рассчитывать не приходится, надо было искать добавочных оленей в другом месте.

И нам неожиданно повезло. На станцию приехал богатый оленевод Кероль с женой. Мы с Бойковым ухаживали за ними как могло быть лучше, и через переводчика - русским он не владел - договорились о найме трех оленьих упряжек для заброса груза, условившись о стоимости, о времени, когда понадобятся олени. Выяснили, где будет стоянка Кероля и расстались, как нам казалось, добрыми друзьями. Все, вроде бы, наладилось, и начали готовиться к новому полевому сезону - подбирать и упаковывать снаряжение, необходимые материалы, продовольствие.

А на станции жизнь была очень напряжённой. Радисты не отрывались от своих аппаратов, от метеорологов постоянно требовали сводки погоды. Всё время приходили сведения и распоряжения от Петрова из Ванкаремы, из Москвы, от летчиков, спешивших на спасение челюскинцев, - из Якутска, Хабаровска, с Камчатки, С Аляски, как-то залетел на станцию канадский летчик на незнакомой машине, а однажды по ошибке приземлился Водопьянов, принявший мыс Северный за Ванкарему. Он летел из Якутска. Встретились за обедом в нашей кают-компании. Высокий, массивный, избалованный слушателями, Водопьянов говорил лениво, с паузами, уверенный в нашем внимании.

Водопьянов задумался:

С такой болью он это сказал!

В напряженной жизни нашей станции случались и комические эпизо­ды - например, у пограничников с нашим белым медвежонком Машкой. Машка за зиму подросла, окрепла, жила по-прежнему в предбаннике и никому не мешала. Неожиданно ею заинтересовались солдаты - пограничники. Времени свободного у них было много, и они повадились дразнить медвежонка - тыкали в загородку палкой. Машка огрызалась и ку­сала палку - это их забавляло... Но в один прекрасный день Машка вылезла из загородки и выбежала на волю. У пограничников шло стро­евое учение. Машка побежала в направлении солдат - а она уже с хорошую собаку! Потом, как же они бросились в разные стороны!..

Машка и не думала их пугать - она почувствовала аппетитный запах из кухни и направилась туда прямым ходом, не обращая никакого внимания на беглецов. С тех нор эта "гроза пограничников”, как ее в шутку прозвали, жила на свободе и была общей любимицей. Она расхаживала по всем комнатам, настойчиво требовала ласки и угощения и наводила беспорядок - раскидывала и рвала бумагу и мелкие веши. На дворе Машку, по-первости, преследовали собаки. Она спасалась от них под крыльцо, оттуда скалилась и рычала. Собаки наскакивали, но близко подходить остерегались. Вскоре, однако, положение изме­нилось: не Машку преследовали собаки, а она разгоняла собак.

В середине апреля Риттльхен прислал три оленьих упряжки. На них с частью груза поехал Митя Бойков, а я собрал в поселке всех немобилизованных собак - жалкую упряжку разномастных тощих дворняг и с остатками груза поехал к Керолю. Там я собрался перегрузить багаж на оленей и ехать к Риттльхену, где мы условились встретиться с Бойковыми и дальше ехать вместе. Чтобы запомнить дорогу к месту нашей летней стоянки, поехал местный чукча, он должен был вернуться с обратными оленями, а осенью придти за нами с носильщи­ками и помочь возвратиться на полярную станцию.

Чтобы пригнать собак обратно в поселок, со мной поехал Вася Первак, а также чукча Амрольтен - учитель, присланный для органи­зации школ-яранг у чаучу. Он просился с нами и соглашался выполнять обязанности переводчика. Это было очень кстати, и мы охотно согла­сились.

Кероль стоял близ морского побережья, километрах в 40-ка от станции. Был безветренный, ясный и морозный день. Плохонькие собаки с трудом тащили тяжелую нарту. Мы шли пешком и к стойбищу. Кероля до­брались в глубоких сумерках. В полумраке чернели силуэты яранг, расположенных вокруг большой утоптанной площадки. С краю стояли два больших столба с длинной перекладиной - вроде наших коновя­зей, кругом ни души - все, очевидно, спали. Мы распрягли и привяза­ли к перекладине собак, бросили им по куску нерпичьего мяса, забра­ли небольшой фанерный ящик с дорожными харчами и зашли в ближайшую ярангу.

Амрольтеи возвестил по-чукотски о нашем прибытии, и из полога вышла пожилая заспанная женщина. Натягивая свой комбинезон, она пе­рекинулась несколькими словами с Амрольтеном, разожгла небольшой костер из хвороста, наваленного у стенки яранги, вскипятила чайник. Мы достали хлеб, сахар, консервы. Первак , он немного говорил по-чукотски, предложил женщине покушать с нами, она не обратила на его слова никакого внимания. Налила чай только Амрольтену и ушла в полог. На нас с Перваком она вообще не смотрела. Мы переглянулись, пожали плечами. Наскоро перекусили и, завернувшись в кухлянки, лег­ли спать. Амрольтен пошел ночевать в полог.

Утром кто-то сгрёб меня за шиворот и сильно встряхнул. Я сел, ни­чего не понимая. Смотрю - вчерашняя женщина подошла к Перваку и его встряхнула за шиворот. Он сел и беспомощно уставился на меня - спали мы валетом, головами в разные стороны. А женщина схватила наш продовольственный ящик и вышвырнула его из яранги. Первак взорвался:

Я сам ничего не понимал.

Вася остался выяснять отношения. Совсем рассвело, около яранг стояло человек сорок чаучу. Кругом бегали олени, я направился к собакам, через минуту меня до­гнал возмущенный Первак. Он подобрал ящик с продуктами и громко выражал свое негодование. Навстречу, смотрю, идет Амрольтен и, походя, не останавливаясь, бросил:

Он прошел, всем видом показывая, что держится от нас отчужденно, в стороне.

Ничего не понимаю, но вижу - идет Кероль с большои дубиной - ма­ленький щуплый старик с реденькой бороденкой. Рослому Перваку он чуть выше пояса, куда ему, думаю, драться!

Но он подошел и начал что-то кричать - вовсе не лестное, судя по интонации, и по всему его виду, топал ногами, рвал зубами палку, брызгал слюной и изрыгал ругательства.

Я огляделся кругом. Чаучу обступили нас тесным кольцом, их на­хмуренные выразительные лица сулили мало хорошего. Среди них, к моему удивлению, был Амрольтен.

Первак вовсе рассвирепел!

Тот нехотя подошел.

Амрольтен перевел.

Первак и Амрольтен пошли за мной, чаучу молча расступились.

Когда запрягали собак, из яранги выбежала дряхлая сморщенная старушонка, ругается, заскакивает на меня, грызет перчатку. Даже кулачком меня два раза тронула. Я сторонюсь и не могу сдержать улы­бки - больно уж она маленькая и щуплая, где только жизнь держится. Дунешь, кажется, упадет, смешно стало. А её пуще разбирает. Убежа­ла в ярангу. И выбежала с большим ножом. Подбежала ко мне, размахивает ножом, ругается. Сторонюсь - пырнет еще, думаю, но предприни­мать ничего не предпринимаю и товарищей сдерживаю, слишком уж ясен был провокационный характер всех выступлений. Одно радовало - не удалось, видно, Керолю сговорить пастухов на прямое убийство, дело до драки не дошло.

Мы запрягли собак и уехали не солоно хлебавши.

Я пытался выяснить у Амрольтена, в чем дело, и ничего не мог узнать - бормочет невнятно:

Дорога к Риттльхену отошла от моря по небольшой речке, знакомой мне по прошлогодним исследованиям. Снег был рыхлый, проваливался. Собаки тянули плохо. Пришлось ночевать в пути.

В первый же день нас обогнал один из пастухов Кероля. И тундровое радио заработало. На другой день мы дважды встречали чукчей. Смотрят на нас с любопытством, смеются, переговариваются с Амрольтеном. Суть таких разговоров по его словам сводилось к осуждению нашей вчерашней встречи с Керолем.

Таково было их мнение.

К Риттльхену добрались на следящий день под вечер, навстречу вышел Бойков, наскоро рассказали о постигшей нас неудаче. Зашли в ярангу. Старик встретил нас по-прежнему радушно, но показал что ему известно о выходке Кероля. Женщины бросились переобувать нам ноги. Появилось угощение. Яранга заполнилась народом. Через Амрольтена я попросил Риттльхена дать нам дополнительно оленей и помочь добраться в верховья Амгуэмы. Оленей он дал, но в провожатых отказал. Сказал, что никто из них там не бывал и дороги туда они не знают. Я пытался вовлечь в разговор присутствующих, но на мои вопросы следовал один ответ:

Тут сразу все заговорили. Говорят - по реке Экиатап дороги нет. Снег очень глубокий. Кормов оленьих нет. В другую реку из Экиатапа не перейти - горы крутые и камень. Нужно идти по реке Куват - она в самую середину тундры выведет и дорога по ней хорошая - легко доедете.

А надо сказать, что в верховьях Кувата мы работали в прошлом году, и дорога по нему шла западнее мыса Биллингса.

Я насторожился.

Вслух говорю - вы ведь там никогда не бывали - почем вы знаете, что с Экиатапа не пройти? Нет уж - раз вы не знаете - я сам проводником буду. По Экиатапу пойдем. Не сможем пройти - вернёмся.

На этом разговор кончился. И я с Бойковым и Перваком вышли из яранги обсудить создавшееся положение

Не успели мы отойти от табора, догоняют нас три пастуха, хорошо нам по прошлому году зна­ковые, и что-то говорят по-чукотски. Первак перевел: