I. Ворошиловский должник
Кто-то из военных сказал: штаб – это мозг части, а нервы – это связь, которая позволяет распоряжаться подразделениями. Нарушена связь – командование становится слепым и глухим, нарушается управление войсками. Вот почему вражеская разведка и вся огневая мощь противника прежде всего стремится выбить глаза и уши армии – разведку и связь. Такие мысли вертелись в моей бедной головушке, когда я, после госпиталя, а до пересылки в красных казармах, что на Карла Маркса, совершенно случайно, к своему солдатскому счастью, попал в 73 контрбатарейный полк тяжелой артиллерии.
Меня направили во 2-ой дивизион, который помещался в сентябре 1941 года в подвале дома по Московскому шоссе, в нем сейчас находится Таможня.
Командир взвода управления дивизиона лейтенант В.П. Львов, который стал потом мне фронтовым и послевоенным другом, на всю его оставшуюся жизнь, направил меня в телефонисты. Полк только-только вышел из окружения из-под Тарту и ощущал огромную нехватку личного состава и, прежде всего, связистов. Отправился представляться начальнику связи дивизиона. Все офицеры штаба располагались в просторном отсеке подвала. Отсек был довольно неплохо обустроен. По стенам нары для спанья. Тогда еще горело электричество. Обогрев осуществлялся с помощью асбоцементной трубы, обмотанной соответствующей проволокой, которая была накалена до малинового цвета и излучала приятное тепло. Начальником связи оказался старший лейтенант Андрей Иванович Васильев. Был он лет на 20 старше меня и казался уже пожилым человеком (а мне было тогда 21 год). Среднего роста, кряжистый, вытянутое лицо, черные волосы и нос с легкой горбинкой. Он не был кадровым офицером, мобилизован из запаса. Сам ленинградец, с Петроградской стороны. По профессии – электротехник, работал по специальности прорабом в каком-то СМУ, что и определило его военную судьбу – быть начсвязи. Андрей Иванович принял меня вполне доброжелательно, расспросил меня: кто я и откуда, и направил в отделение к младшему сержанту Алексею Еролину. Леха – донской казак с хутора Гормиловский, был ветераном полка, кадровым радистом. Ему пришлось встретить войну на границе с Восточной Пруссией, близ города Тауроге и испить всю горечь отступления через все Прибалтийские республики, включая окружение под Тарту, где наш полк, в одиночку, задержал немцев на целых 19 дней.
Так началась моя фронтовая жизнь в 73 артполку, с которым я и встретил 9 мая 1945 г. в п. Эйнбю на западном побережье Балтийского моря, в Эстонии.
Однако речь пойдет не обо мне, а об Андрее Ивановиче. Тогда, осенью 1941 г., единственным средством связи у нас был проводной телефон. Была в штабе и рация, размером с чехол от большого баяна. Но не было к ней батарей. Блокада уже началась (8 сентября 1941 г.) и было не до батарей. Да и на огневых, и на наблюдательных пунктах наших батарей раций тогда просто не было. Выходя из окружения было не до них, а здесь в Ленинграде раций пока не завезли. Так и остался у нас на вооружении один телефон. Да, вот беда, и с проводами было туго. Их тоже, как и раций, пока с большой Земли не завозили. Не до того было. Выдали необходимый минимум и сказали: экономьте, добавки скоро не будет! А как экономить? ежедневно обстрелы и бомбежки не только рвут провода, но и уничтожают целые погонные метры. А ведь общая длина проводов только для нашего дивизиона составляла десятки километров. Вот посчитайте! Штаб и управление дивизиона располагались в блиндаже близ 16-го километра железной дороги Ленинград – Пушкин. Штаб полка – на Московском проспекте в Доме Советов, что сейчас располагается против Аникушинского памятника Ленину. Это от нас – 10 километров. НП трех батарей – наблюдательные пункты – на Пулковских высотах, это от нас примерно 8 километров, а для трех батарей – 24 км. Огневые позиции (ОП) тогда располагались близ нынешней станции метро Купчино. А это тоже – 6-8 километров, умножаем на три, в среднем – 24 км. В самые тяжелые месяцы зимы 1941 г. ОП были еще дальше – близ Воздухоплавательного парка (Витебская железная дорога) и близ моего нынешнего дома на Будапештской улице (38, 40). Были у нас сопряженные пункты наблюдений (СПН) дивизиона для засечек вражеских батарей. Левый СНД располагался у штабного блиндажа на водонапорной башне, а правый СНД – на башне мясокомбината, а это еще километров 8. И еще дивизион имел прямую связь с дивизионом звукоразведки. А это еще 10 километров. Итого около 70-72 километров проводов! Провода были добротные, типа наших геофизических ПСМ в добротной просмоленной обмотке. Катушка такого провода, которую надо было толкать на своем горбу, весила ого-го сколько! А когда бежишь под обстрелом, эта катушка так тебе колотит по спине, что от синяков не избавляешься.
В 1944 году, уже в наступлении, мы завидовали фрицевским связистам, у которых появились провода облегченные, с красной пластиковой обмоткой. Такого провода на катушку наматывалось больше, и она была легче нашей, а провод хорошо был виден и на снегу и среди летней зелени. Кстати, пехота наша – матушка – использовала наш провод для освещения (у них ведь не было, как у нас, солярки, топлива для наших тракторов –тягачей орудий). В блиндаже они натягивали провод, поджигали, получали слабенький, но сильно коптящий огонь. Солдатня выходила на свет божий чумазее негров! Но все же, как сэкономить драгоценный ПСМ, что придумать – вот такие думки терзали начсвязи.
Однажды, когда Васильев топал на огневые позиции наших батарей к деревне Купчино для проверки телефонистов, глянул на столбы линии электропередач. И тут его осенило! Тогда трассировка линий осуществлялась медным канатиком, сплетенным из нескольких жил. А что если срезать со столбов канатик, распустить его и одну жилу пустить вместо ПСМ, подвесив эту проволоку на небольшие колья? Устроить этакую «постоянку»! Андрей Иванович загорелся этой идеей, помчался докладывать командиру дивизиона майору Гуляеву. Тот одобрил план начсвязи и разрешил ему смотаться в Ленинград. Командировка в город была необходима, чтобы достать «кошки» и инструмент для резки канатика. Васильеву, работавшему на гражданке прорабом электротехников, не составило труда достать все эти причиндалы, и он через день притопал в дивизион с необходимым грузом.
И началась у нас операция под названием «постоянка». Пара телефонистов освоила «кошки», с помощью которых можно забираться на столбы. Затем были созданы две бригады. Одна – с «кошками», забиралась на столбы, откусывала канатик, который подбирался на земле остальными членами бригады. Канатик сматывался в бухты и доставлялся в землянку связистов. Другая бригада рыскает по заброшенным домам и баракам и добывает любой материал для изготовления кольев. Решено было подвешивать проволоку на колья, высотой примерно в метр. Вся эта работа проводилась, безусловно, без ущерба боевой работе связистов. По вечерам все свободные от дежурства телефонисты в землянке занимались раскручиванием канатика. Помещение землянки, конечно же, было тесным и мы, вскоре, почувствовали во рту неприятный металлический привкус, похожее ощущение было от нашей еды. Стало ясно, что это медь дает нам такую реакцию. Дружно решили ничего об этом не докладывать нашему фельдшеру дивизиона Вусихину. Мы прекрасно понимали, что доклад означал бы конец операции «постоянка», а еще лучше мы осознавали, чем грозит дефицит проводов. Спасало нас то, что мы большую часть дня проводили на чистом морозном воздухе, и никаких серьезных признаков отравления медью так и не последовало. Когда было заготовлено примерно два десятка километров проволоки и соответствующее количество колышек, мы приступили к основному действу – прокладке «постоянки». Перед этим Андрей Иванович обошел все наши телефонные линии и наметил те участки, которые можно было заменить на медную проволоку. В основном это были поля совхоза Шушары, вдали от других линий и, которые не пересекались с дорогами или железнодорожным полотном. Такие участки мы пересекали с помощью надежного ПСМ.
Для прокладки «постоянки» была организована бригада, в которой обязанности распределялись так: впереди шел Васильев, который задавал азимут линии, за ним – солдат с ломом пробивал дырки, следующий телефонист забивал в эти дырки колья. После этого двое разматывали проволоку и прикрепляли ее к кольям. На кольях были заранее прибиты изоляторы. Когда заканчивался один кусок проволоки, к нему присоединяли следующий и так далее. Если были еще свободные солдаты, то они подносили моток с проволокой и колья. Все вроде бы просто, если бы не одно «но». А «но» заключалось в том, что весь этот процесс проходил в самые лютые морозы зимы 1941 – 1942 годов, да еще с ветерком в открытом поле, на руках же были казенные фланелевые рукавицы с двумя пальцами: большим и указательным (чтобы можно было нажать на спусковой крючок). Для того же, чтобы закрепить проволоку на изоляторах приходилось снимать рукавицы. В результате, я, например, обморозил три пальца на правой руке. А это же ЧП, равное самострелу, о котором надлежало докладывать командованию. Но Вусихис, наш фельдшер, был парень свой из Одессы, он знал про нашу «постоянку» и посему не только не доложил комдиву, но и давал нам какие-то мази, лечащие обморожения. В общем, худо-бедно, по моим прикидкам, мы натянули около 10 километров «постоянки», что полностью, за всю блокаду, компенсировало потери стандартного телефонного провода. Летом 1943 года, опять же в период подготовки к полному снятию блокады, все наши подразделения получили рации с полным комплектом питания для них.
А.И. Васильев сразу же организовал учебу радистов. Учителями были наши ветераны, опытные радисты А. Ерохин и М. Оберемок. В штабе полка тоже не дремали: провели несколько общеполковых сборов радистов. На этих учениях не только освежили «морзянку», но и договорились о правилах голосовой связи, кодах, волнах связи и т.д. и т.п. – в общем, обо всем, что необходимо для устойчивой и бесперебойной связи во время наступления.
Когда же мы пошли вперед на запад в январе 1944 года, все эти сборы обернулись устойчивым взаимодействием между всеми ячейками полка, что нимало способствовало нашим фронтовым успехам. Нимало способствовало и тому, что полк за январские операции 1944 года был награжден вторым орденом Боевого Красного Знамени, и ему было присвоено почетное звание Гатчинского. Не была забыта и работа А.И. Васильева, который был награжден орденом Красной Звезды.
После Победы Андрея Ивановича демобилизовали в числе первых. Учли его возраст и то, что он не был кадровым офицером. Васильев вернулся домой, на свою Петроградскую сторону и был сразу же, с радостью, принят на прежнюю работу – прорабом по электромонтажным работам. А работы, как говорится, было навалом. Восстанавливали все разрушенные и ремонтировали обветшавшие за время блокады дома, и дел электромонтерам было выше крыши. Казалось бы, все сложилось для Андрея Ивановича хорошо. Но, тут, как гром среди ясного неба, пришло несчастье. Стал Васильев подводить итоги за прошедший квартал и составлять наряды на выполненную бригадами работу. А наряд, его содержимое – это зарплата, прогрессивка, это премия – и тут выяснилось, что одна бригада не дотягивает до плана. Правда, немного, но не выполнила запланированное. Что делать?
К Андрею Ивановичу пришла вся бригада и стала просить:
- Иваныч! Закрой наряд по полной. Мы выйдем в выходной и сверхурочно, и все сделаем быстренько! Сам знаешь, чем это нам грозит.
Иваныч хорошо понимал ситуацию. В бригаде все мужчины в возрасте, обремененные семьями, еще город сидит на карточках, каждый рубль на счету. Лишить их премии и прогрессивки – значит пробить ощутимую дыру в их бюджете, лишить ребятишек лишнего куска. Но, с другой стороны, в те сталинские времена, за приписки карали жестоко и сурово. И Андрей Иванович, у которого в блокаду от голода погибла вся семья, решился и закрыл наряд по полной программе. А тут, как назло, в последний рабочий день квартала, нагрянула к нему комиссия народного контроля. Произвели замеры выполненных объемов и сверили с записью в наряде. В результате вердикт: приписка!!! Пока все эти действия производились, составлялись акты и прочее, бригада эту недостачу в объемах, как и обещала, выполнила, но никого из комиссии это уже не интересовало. Видно попались те же формалисты, которые очень боялись вышестоящих бонз.
И загремело это дело в суд. И суд, не разобравшись, решив отличиться на ниве борьбы с халтурщиками и приписчиками, быстренько отправил Андрея Ивановича на 5 лет в Иркутскую область на лесоповал. Васильева, пережившего не такие тяготы в блокады, ничуть не тяготила работа лесоруба в тайге. Он на зоне выполнял норму честно и дисциплинированно, был на отличном счету и у начальства, но его грызла несправедливость. И он стал бороться. Писал различные прошения в разные инстанции, но все было глухо и безнадежно, никаких ответов. Тогда Васильев решил использовать последний шанс – написал письмо Ворошилову. В письме подробно рассказал о себе, в каком полку служил всю блокаду, за что получил орден, как характеризовали по мирной работе, как потерял всю семью, как ни комиссия, ни суд не пожелали вникнуть в факты и т.д. Письмо удалось с оказией доставить прямо в приемную Ворошилова, а сам Васильев продолжал ударно работать на лесоповале и ждать ответа. Потекли месяцы нервного и томительного ожидания. И ответ все же пришел! Вышестоящая судебная инстанция, детально изучив дело А.И. Васильева и учтя его военные заслуги, постановила полностью его амнистировать и отпустить его, как говорится, на волю. Андрей Иванович, вне себя от радости, быстро собрался и примчался в Ленинград.
Деньги на поездку он заработал на лесоповале. Все было бы хорошо. Вернулся домой, работой обеспечен. Но было одно «но». Проклятое «но»! В эйфории свободы, Васильев не обратил внимания на одно важное обстоятельство. В постановлении суда не было фразы, разрешающей ему проживание в Ленинграде.
В те времена Ленинград был закрытым городом, кого-либо, а особенно, после зоны в город не пускали и не прописывали. И Андрей Иванович, коренной ленинградец, защитник города, стал для него изгоем. Куда он ни обращался – всюду отказ. Пробовал жить в своей квартире без прописки, но не те были времена. Участковые работали на совесть, все понимая, предупреждали Васильева, что он может получить новый срок уже за административное нарушение. Пришлось Андрею Ивановичу перебазироваться за 101 километр, в Ленобласть, где он снял комнату у какой-то вдовушки.
И снова его грызла обида, и снова его донимала несправедливость, и снова он решился на последний шаг – написал опять письмо Ворошилову. И снова потекли дни нервных ожиданий. И снова, как и под Иркутском, пришел ответ! Васильева восстановили в ленинградских правах! Об этой своей одиссее рассказал мне сам Андрей Иванович, когда мы разыскали его, и он первый раз приехал на встречу ветеранов полка в мае 1976 года. К тому времени он женился на той, приютившей его вдовушке и жил в Пикалево. К сожалению, все нервные передряги во время блокады, на лесоповале и в Ленинграде не прошли Андрею Ивановичу даром – 15 февраля 1985 года он ушел от нас, оставшись в нашей памяти вечным должником Маршала.
II. Телефонистские будни
Как было сказано, почти всю блокаду, единственным видом связи у нас была телефонная проводная. Основной задачей телефонистов было обеспечение круглосуточной бесперебойной связи между всеми подразделениями дивизиона. А головной болью, основной заботой телефонистов и основной их опасностью были порывы линии из-за частых обстрелов и бомбежек. Опасность же заключалась в том, что устранять обрывы приходилось при тех же бомбежках и обстрелах. Учитывая все эти обстоятельства, телефонная связь в дивизионе была организована следующим образом.
Установлено минимум 10 телефонов: 1 – на коммутаторе при штабе дивизиона; 3 – на наблюдательных пунктах (НП) батарей; 3 – на огневых позициях батарей (ОП); 2 – на сопряженных пунктах наблюдения дивизиона (СНД) и 1 – в землянке командира дивизиона. Для круглосуточного обслуживания телефонов выделялось 14 телефонистов: 6 – на НП; 6 – на ОП; 2 – на коммутаторе; телефоны на СНД обслуживались самими разведчиками, так же сам справлялся с телефоном и комдив. Продолжительность вахты на телефонах определялась самими телефонистами, с учетом усталости, восприятия, времени суток и т.д. особенно это касалось ребят на коммутаторе. К этому устройству подключалось, как минимум 11 линий: 3 – НП; 3 – ОП; 2 – СНД; 1 – штаб полка; 1 – дивизион звукоразведки; 1 – комдив. Иногда появлялись дополнительные линии, связанные с отдельными НП батарей или дивизиона, отдельными огневыми позициями орудий и т. д.
Отсюда, телефонисту, дежурившему на коммутаторе, особенно в горячее время, когда дивизион вел огонь по батареям фашистов, обстреливавших город, необходимо было проявлять максимум собранности, оперативности, сообразительности и памяти. Это вызывалось тем, что в это время надо было быстро успеть передать координаты засеченных орудий (на НП или СНД), затем сообщить данные огня на ОП, сообщить звуковые координаты фашистов, доложить в штаб полка, передавать команды на ОП и НП и т.д. Тут только вертись – весь в мыле. Поэтому на коммутатор сажали самых опытных, удовлетворяющих выше указанным требованиям.
У остальных телефонистов – одна задача – целостность линий. Обычно для этой цели у каждого телефона дежурили по два человека, которые по очереди бегали на устранение обрывов. При форсмажорных случаях, когда противник обрушивал шквал огня, да и еще запускал бомбардировщиков, «под ружье», на обрывы поднимали весь состав связистов. Но это случалось, к счастью, очень редко.
В тот недобрый день, о котором будет рассказ, все шло как обычно. При коммутаторе линейными дежурили два телефониста – Иван Мельник и Миша Оберелюк. Оба с Украины (украинцев в дивизионе было около 30%) с Винницкой области, только Иван был из села Борщивцы, Могилевско-Подольского района, а Миша – с. Зорянци, Жмеринского района. Миша считался старшим в этой паре, так как был ветераном полка и опытным радистом. Различались они и по стати и по поведению. Михаил был высокий, худющий, с печальными черными очами. Он очень переживал за своих родных, оставшихся в оккупации. Иногда, когда по вечерам, ребята затягивали украинские песни, глаза у Миши наполнялись слезами. В работе он был жилистым и безотказным.
Иван же – здоровяк, с круглой, почти всегда улыбающейся физиономией, как будто у него в Борщивцах и не осталась под немцами родня. К тому же, он был себе на уме, из тех телят, которые двух маток сосут. Обычно, все линейные и дежурившие на телефонах, одним ухом бдительно прислушиваются к обстановке на фронте: не начался ли где обстрел? Где порвется связь? Кому бежать на линию? Так было и в тот день. Михаил уже сбегал на один порыв, сейчас была очередь Ивана. День угас, стемнело, но пока было тихо. Тихо было по-фронтовому, ибо в эту тишину входили обычные пулеметные и автоматные очереди на «передке», ракеты, периодически взлетавшие в темное тревожное небо. Все это было в порядке вещей и входило в понятие фронтовой тишины.
К тому времени мы хорошо изучили повадки фрицев и знали, что когда они собираются обстреливать город, то перед этим производят огневые налеты по «передку» и далее вглубь по блиндажам штаба. Цель одна – нарушить связь, сделать наш ответ – ответ контрбата малоэффективным. Это было проклятием для телефонистов еще и потому, что эти налеты и обстрелы выполнялись чаще всего в темное время суток, чтобы затруднить ремонт линий, а в городе – создать больше паники (чего они так и не добились).
Это такое же проклятие, как и тревожащий огонь, когда в разные промежутки времени бросалось по одному снаряду в разные места. И это было всегда самым опасным, так как при огневом налете есть шанс выбежать из зоны обстрела, а здесь ты не знаешь ни когда, ни куда попадет брошенный снаряд. Так, кстати, под Нарвой у нас погиб офицер, прекрасный разведчик и хороший парень. Был всего один, всего один случайный снаряд – и нет парня.
Вот и в тот вечер, после фронтовой тишины, как обычно, вдруг, начался огневой налет. Все дежурившие на телефонах зазуммерили:
- Ромашка! Ромашка! Я – Василек! Как слышишь? Побереги связь! И так на всех телефонах. А на коммутаторе дежурный, переключая тумблеры, производит поверку всех своих клиентов. В тот вечер на коммутаторе дежурил ветеран полка Леха Ерохин, донской казак с хутора Гормиловский, Ростовской области. Пощелкав тумблерами, Леха заорал:
- Иване! На выход! Нет связи с НП-4.
А НП-4 находился на Пулковских высотах, хотя, судя по разговорам, обрыв произошел где-то ближе к нашему блиндажу. Иван быстро подхватился, проверил карманы: индивидуальный пакет, правда, есть, нож на месте, телефонная трубка положена, и выскочил из блиндажа. Там, на «дворе» нашел бирку «НП-4», взял, как обычно, провод в руку и пошагал по линии, пропуская провод в кулаке.
Иван шел по линии и мысленно молил своего Бога: только бы не начался снова обстрел! Только бы не начался! Вскоре он почувствовал противный запах взрывчатки. А вот и воронка, правда, не очень большая и конец оборванного провода.
Иван закрепил свой конец провода за ветку, подумав – хорошо, что один провод, а не их сноп, и пошел искать другой конец. Конец нашелся довольно быстро. Мельник подтащил конец к воронке, снял другой конец с куста и присел в воронку, чтобы их соединить. Вытащил нож, зачистил оба конца и когда двумя руками придвинул оба провода, чтобы их соединить, сзади раздался взрыв.
Иван не слышал свиста мины, ибо всем было хорошо известно: если ты услышал свист мины или снаряда, то они не твои, а если не услышал, то … Да и что он мог сделать!
После взрыва Мельник почувствовал сильнейший удар по спине и затылку. То порезвилась ударная волна, которая повалила Ивана носом в воронку, задергался он, уткнувшись в руки, лежавшие на коленях и потерял сознание.
Ивану невероятно повезло в том, что он сидел в воронке. Если бы стоял, то наверняка получил бы несколько горячих, зазубренных осколков в спину и голову, и тогда пришлось бы нам зарывать его в шар земной, а в журнале боевых действий записать координаты его могилки.
Неизвестно сколько прошло времени, после которого сознание Ивана начало проясняться. Первое ощущение было – полнейшая тишина: не слышно ни автоматной трескотни, ни пулеметных очередей. Ничего! Это было так необычно для фронтовых будней, что Иван справедливо решил: это его взрыв оглушил! Потом он осторожно подвигал головой и пошевелил лопатками. Вроде бы ничего! Боль есть, но как от удара, а не от ранения. Посмотрел на руки и ноги – крови нет. Пошевелил конечностями, двигаются и не больно. Уже хорошо! Значит, я не ранен, а контужен, резонно решил Мельник. И тут до него дошло: обстрел предшествовал налету на город, НП-4 засек вражескую батарею, ее координаты разведчики не успели передать из-за обрыва линии. Нужна связь! А он тут чикается. Надо быстрее соединить провода! Попробовал, но ничего не вышло, руки не слушались, были какими-то тряпичными. Тогда Иван, собрав все свои оставшиеся силенки, поднял руки с зачищенными концами проводов, наклонил голову и зубами соединил концы. Успел почувствовать, как начало слегка покалывать язык, значит, пошел ток, значит, есть связь и снова впал в забытье.
В это время в штабе дивизиона у коммутатора напряженно вслушивались в линию НП-4. они слышали разрывы в том направлении, куда пошел Мельник. Но на линии была тишина. Потом, вдруг послышался треск, и, связь появилась. Телефонист на НП-4 радостно заорал и быстренько начал передавать координаты батареи, которая вела огонь по Ленинграду.
Началась обычная работа: рассчитали данные огня, передали на огневую, те открыли немедленно огонь и, затратив снарядов шесть, подавили огонь фрицев.
А Иван молчал!
Его напарник по дежурству Миша Оберелюк понял, что надо идти на помощь. Подпоясался, взял карабин и направился к выходу из блиндажа. Уже в догонку, начсвязи Васильев ему крикнул:
- Миша, выяснишь обстановку, докладывай, если нужно, пришлем подмогу!
Но Оберелюк уже бежал по линии.
Вскоре Михаил увидел скрюченную фигуру Ивана, неподвижно сидящего в воронке, головой уткнувшись в коленки. Оберелюк подошел и позвал:
- Иванку! А Иванку!
Тот не ответил и не пошевелился. Тогда Миша стал внимательно его осматривать. Весь он был заляпан грязью, сзади него была свежая, еще вонючая от тола, воронка, но нигде не было видно ни крови, ни каких-то ран на теле. Слава Богу, решил Миша – жив, но контужен, потому и не слышит. Он подошел к Ивану спереди, поднял его голову и увидел в зубах зажатый провод.
- Так вот как он восстановил связь!
Иван очнулся, что-то промычал, но Михаила узнал и попробовал улыбнуться.
- Иванку, ты не тушуйся. Все буде добре! Зараз соединим и пидем до дому!
Иван кивнул. Миша попробовал вытащить у него изо рта провод, но не тут-то было! Хватка была мертвая! Пришлось Оберелюку ножом слегка раздвинуть зубы Ивана и освободить концы. Удалось! Он скрутил концы, присоединился к линии и доложил в штаб обстановку:
- Иван жив! Но контужен! Связь восстановил, зажав зубами концы оголенного провода! Думаю, что сумеем дойти, если нет, то буду просить подмоги. Но они дошли! Медленно, шаг за шагом начался этот путь домой в блиндаж. К тому же кто-то из наших, не дождавшись приказа, побежал им навстречу. На Ивана было страшно смотреть. На то, что он весь, включая лицо, был заляпан грязюкой, никто не обращал внимания. Лицо, лицо Ивана было совсем другим! Оно осунулось, скукожилось, глаза запали и смотрели щемяще жалко, пытаясь безуспешно улыбнуться.
Тут вмешался наш фельдшер Семен Вусихис:
- А ну, чего уставились! Быстро помогите Ивану помыться! Повар! Накорми его получше! Ему 100 грамм – это уже старшина. И уложить спать! Цел? Скажите спасибо его маме. А контузия у него легкая. Скоро отойдет.
И все вышло как сказал Семен. На реляцию о награде за подвиг Ивана армейское начальство ответило молчанием. Тогда еще долго бытовало у высшего командования фронтом дурацкое мнение: пока мы блокаду не прорвали награждать не за что.
После войны, из песни слов не выкинешь, когда в семидесятые мы Ивана разыскали, он ни разу не приехал на встречу однополчан-побратимов, все отписывался занятостью: то надо женить старшего, то выдать дочку, надо наварить пару канистр «Марии Демченко» (самогон из сахарной свеклы по имени знатной украинской свекловодки), то еще что-то. Ну, що ж, кажный выбирае свий шлях! Что означает по-русски: в жизни каждый выбирает свою дорогу!