Выпускник Геофизического Факультета Ленинградского Горного Института (ГФФ-51)
Родился 20 марта 1933 г. в Ленинграде, пережил блокаду.
Геолог, океанолог, поэт.
С 1972 г. живет в Москве.
Доктор геолого-минералогических наук, профессор, академик Российской Академии естественных наук. Заведующий лабораторией в институте океанологии.
Работал в НИИ геологии Арктики; в геологических партиях в районе Игарки, начальником геологического отряда в Туруханском крае.
С 1962 г. плавает на исследовательских судах. Более 20 раз ходил в рейсы на научно-исследовательских судах посетил Канаду, Австралию, Антарктиду, Гибралтар, самые дальние окраины российского Севера. Принимал участие во многих океанологических экспедициях как сотрудник Института океанологии им. Ширшова АН СССР. Автор более 230 научных работ, статей в журналах.
Пишет песни с 1953 г. (первая: "Геофизический вальс").
Член Союза писателей СССР (1972) и Международного Пен-клуба.
Лауреат конкурса туристской песни I Всесоюзного похода молодежи в Бресте в 1965 г., I Всесоюзного конкурса на лучшую туристскую песню в 1966 г. (песня "Атланты") и др. Член и председатель жюри многих фестивалей, в том числе с 1971 г. - Грушинского. Лауреат Царскосельской премии и премии им. Булата Окуджавы.
Постоянно сотрудничает с радио, ТВ, кино, театром.
Зарубежные творческие поездки в США, Германию, Израиль, Швецию, Францию, Данию, Голландию и др.
Любимые авторы: Б. Окуджава, Ю. Ким, Н. Матвеева.
Три диска-гиганта на фирме "Мелодия" (1987, 1988, 1993), аудиокассеты, компакт-диски, 13 книг стихов, песен и мемуаров.
Отечество нам Горный Институт>
Из книги "И вблизи и вдали"
Геологией я начал заниматься так же случайно, как и стихами. Увлекаясь в старших классах литературой и историей не в пример физике и математике, я отчетливо сознавал бесплодность этих увлечений. Когда мы готовились к выпускным экзаменам, на дворе стоял пятьдесят первый год. Еще не завершилась кампания борьбы с "космополитами", а уже планировалось "дело врачей".
Не лучше было и с естественными науками. В разгромленной биологии царил Лысенко. Его узкие пронзительные глазки просверливали нас насквозь с огромного портрета со звездой Героя Социалистического труда. Портрет висел прямо над учительским столом в биологическом кабинете. А на других стенах вперемежку с Дарвиным и Павловым красовались Мичурин, Презент и еще какие-то хмурые личности. Кроме того, меня с детства мутило от вида препарированной кошки или анатомической модели.
Что же было делать? Я никогда не увлекался геологией или минералогией, не собирал камни и, по существу, никакого понятия не имел об этой специальности. Меня привлекала, скорее, не профессия, а нравился образ жизни. Яд сталинской антисемитской пропаганды до такой степени коррозировал мое полудетское сознание (не говорю "душу" - ее тогда, пожалуй, еще не было), что я сам себе казался человеком второго сорта, неженкой и белоручкой, ничего не умеющим. Я мечтал стать "настоящим мужчиной", закаляющим свой дух и тело постоянными трудностями и героическими подвигами. Хотелось доказать всем (и себе), что я не хуже других. Реализовать эти юношеские комплексы в те невеселые времена, по моему разумению, можно было только связав свою будущую жизнь с армией или экспедициями...
В начале десятого класса в нашей школе появился ладно скроенный молодой подполковник с голубыми просветами и крылышками на золотых погонах, туго перетянутый скрипучей портупеей. Объявлялся набор десятиклассников в курсанты Высшей военно-воздушной академии. До сих пор помню, с каким завистливым вниманием мы следили за ним, когда он рассказывал об условиях приема. Через год, - всего через год! - уже присваивается первое Офицерское звание младшего лейтенанта и жить можно будет не в Казарме, а дома. Его литая фигура, туго обтянутая новенькой гимнастеркой с яркими полосками орденских колодок, зелено-черное мерцание погон, портупеи и начищенных до предельного блеска сапог безоговорочно покорили наши мальчишеские сердца. Через много лет я вспомнил эту сцену, наткнувшись на стихи Соллогуба:
Меня прельстила злость
Упавшего меча
И томная усталость
Седого палача.
Нельзя забывать, однако, что для нас, школьников военного поколения, облик боевого офицера был тогда главным идеалом. Не в пример Белинскому "титло литератора" заслонялось от нас "блеском мундиров и мишурой эполет". Кроме того, обещались большие по тем временам деньги и полная независимость от родительской опеки. Остатки сомнений были развеяны, когда на новогодний вечер в школу пришли вчерашние выпускники, ребята всего лишь на два класса старше нас, вместе с которыми мы еще вчера выпускали стенгазету и ставили спектакли. Они появились в такой же летной форме, при серебряных погонах с офицерской звездочкой на голубом просвете.
Заявления в академию подало больше половины класса, в том числе и я, совершенно упустив из виду то (показавшееся нам совершенно неважным) обстоятельство, что прием-то был только на специальность "строительство аэродромов", которая никакого отношения к полетам не имела. Поскольку я, не без оснований, побаивался, что меня и в академию из-за пятого пункта не возьмут, то одновременно начал подумывать - не поступить ли в военно-морское училище, хотя, конечно, о море, как и о геологии, никакого понятия не имел, а воды боялся, поскольку плавать не умел.
В моем увлечении морем во многом "повинны" Сергей и Вадим Карцевы, уверенно пошедшие после седьмого класса сначала в подготовительное, а потом в Высшее военно-морское училище.
Прибегая домой в недолгие сроки увольнений или в "самоволку", загорелые и отощавшие на военно-морских харчах, братья поражали мое убогое школьное воображение незнакомыми морскими словечками. Пол они называли палубой, кухню - камбузом, стены - переборками, порог - комингсом. Мир вокруг начинал преображаться. Казалось, привычные прежде комнатные стены, став переборками, кренятся и скрипят, унылый дом напротив, маячащий в окнах, превращается во вражеский фрегат, идущий на абордаж, а серые булыжники мостовой искрятся балтийской рябью под атлантическим норд-вестом. Братья чаще приходили в выходной форме с ярко-синим сиянием "гюйсов" (так они называли свои морские форменные воротники с тремя белыми полосками, присвоенными, как мне объяснил Сергей, русским морякам еще в восемнадцатом веке за победы в морских сражениях). Первое, что они делали при этом - бросались, сняв свои "гюйсы", на кухню и начинали яростно их застирывать, стараясь с помощью хозяйственного мыла и щелочей вытравить красивый синий цвет. На мои недоуменные вопросы братья снисходительно отвечали, что новенькие синие воротники - опознавательный знак "салаг", а у настоящих опытных и бывалых моряков, каковыми они, вне всяких сомнений, себя и считали, "гюйсы" должны быть бледными, выцветшими от тропического солнца, полярных ветров и соленой воды.
А чего стоили их палаши в черных тугих ножнах с черными же рукоятями и кистями на эфесах, настоящее "табельное" оружие, которое обычно небрежно отстегивалось и ставилось в угол! Разрешение "подержать" палаш обычно сопровождалось захватывающими историями о кровопролитных дуэлях (конечно, из-за женщин), возродивших древнее искусство фехтования. О том, как грозде курсанты наводят ужас на всю шпану в танцевальном "Мраморном зале" на Васильевском острове. Как под угрозой обнаженных палашей испуганные милиционеры, незаконно придравшиеся курсантам на ночной набережной, вынуждены многократно отдать им честь, чтобы потом убраться подобру-поздорову. Но даже когда братья являлись в "самоволку" из какого-нибудь овощехранилища в грязных, донельзя затертых матросских "робах"; огромных не по размеру матросских ботинках последнего срока носки, прозванных "ГД" (говнодавы), они и тогда казались мне небожителями, штатными гриновскими героями, сошедшими ненадолго на берег.
Итак, мифическое море и не менее мифическое небо, ослепившее честолюбивые мечты худосочного юнца на пороге десятого класса. Я регулярно, вместе со всеми, являлся "на построения" и перекличку на старый, еще дореволюционный, плац в Военно-воздушную академию на улицу Красного курсанта на Петроградской и одновременно собирал документы для военно-морского училища. Отец, всю жизнь работавший в системе военной гидрографии, поначалу снисходительно относился к моим безумным намерениям, справедливо полагая, что все равно из этого ничего не получится. Только когда, уже получив аттестат и медаль, я должен был назавтра окончательно отдать документы в академию, где, как ни странно, попал в список, он всерьез встревожился и с несвойственной ему безоговорочно-твердой манерой категорически отговорил меня связываться с военной службой, которую слишком хорошо знал. Недолго сомневаясь, я отнес документы на Васильевский в приемную комиссию Ленинградского Горного института, где просил зачислить меня на геологоразведочный факультет. Почему именно Горный? А не потому ли, думаю я теперь, что и в Горном институте в те времена тоже была форма, унаследованная еще от царских времен, и, кстати, весьма напоминающая морскую офицерскую - с такими же двубортными тужурками, украшенными золотыми жгутами погон с литыми буквами на них, напоминавшими императорские гербы? Да и само знаменитое здание воронихинской постройки с его грязно-белой колоннадой располагалось на самой на набережной, и неподалеку от подъезда поскрипывали у причала суда, вечно пыльных окон институтских аудиторий были видны и надстройки огромных кораблей, стоявших на соседнихстапелях Балтийского завода. А еще дальше, за унылыми заводскими корпусами, редкий солнечный луч вдруг выхватывал из дымной мглы ослепительную рябь Маркизовой лужи.
Не последнюю роль в моем решении сыграло и то, что девушка, которой я тогда был не на шутку увлечен, пошла на "геологоразведку". По-видимому, я до сих пор должен быть благодарен, что она не вздумала пойти в какой-нибудь другой институт, например - холодильной или молочной промышленности.
Жесткого "национального ценза" в Горном (по сравнению с Университетом) как будто не было, и я сравнительно легко прошел обязательное для медалистов собеседование. Строгая медкомиссия также подтвердила мою принципиальную пригодность к трудностям геологических скитаний. Но здесь совершенно неожиданно возникла новая проблема. Оказалось, для поступления в Горный надо обязательно совершить прыжок с вышки в воду, как это требуют нормы ГТО. До сих пор не могу понять, какой идиот придумал это условие, что общего между геологией и прыжками в воду.
Известие это повергло меня в полное уныние, поскольку плавать я тогда не умел совершенно. В Горный, однако, очень хотелось, и я, непонятно на что надеясь, отправился в толпе абитуриентов к водному стадиону на Елагин остров. Кончался дождливый ленинградский август. День был будний, холодный и ветреный, на влажных дорожках парка на безлюдных Кировских островах лежали первые осенние листья.
Нас загнали в раздевалку, и затем мы, зябко поеживаясь, долго толклись на некрашеных холодных досках купальни под порывами сырого ветра, ожидая, пока нас по одному вызовут на вышку. Услышав свою фамилию и мгновенно вспотев от волнения и страха, я на подгибающихся непослушных ногах направился к вышке с твердым намерением прыгнуть во что бы то ни стало, хотя и уверен был, что иду на самоубийство. Когда же я взобрался на вышку, где очутился впервые в жизни, глянул вниз на отвратительную серую воду с огромной, как мне показалось, высоты и сделал пару неуверенных шагов по шаткой доске, с которой мне надлежало прыгнуть, то понял, что ни за что на свете этого не сделаю. Я повернулся, что бы с позором уйти назад, но в этот момент доска спружинила, и я упал в воду. Мне засчитали прыжок. Так я стал геологом...
Тексты некоторых песен
Атланты
К ступеням Эрмитажа ты в сумерках приди.
Там без питья и хлеба, забытые в веках
Атланты держат небо на каменных руках.
Держать его махину, не мед со стороны
Напряжены их спины, колени сведены.
Их тяжкая работа важней иных работ
Из них ослабни кто-то и небо упадет.
Во сне заплачут вдовы, повыгорят поля
И встанет гриб лиловый, и кончится земля.
А небо год от года все давит тяжелей
Дрожит оно от гуда ракетных кораблей.
Стоят они ребята, точенные тела
Поставлены когда-то, а смена не пришла.
Их свет дневной не радует, им ночью не до сна.
Их красоту снарядами уродует война.
Стоят они навеки, уперши лбы в беду
Не боги, человеки, привыкшие к труду.
И жить еще надежде, до той поры пока
Атланты небо держат на каменных руках.
1966
Вальс геофизиков
За белым металлом
Перекаты
Снег на крышах темнеет и тает
На исходе весеннего дня.
Где слова отыскать мне, родная,
Чтобы ты услыхала меня?
Смех доносится слева и справа,
Загорелся на улицах свет.
Ну так что же ты смотришь лукаво
И ни слова не скажешь в ответ?
От тебя ничего я не скрою.
Я, конечно, не знаю, куда
Вот такой же вечерней порою
Унесут нас с тобой поезда.
Мы отыщем друг друга по карте
Каждый день перед тем, как уснуть,
И кострами разведочных партий
Будет в жизни отмечен наш путь.
Ну так дай же, родная, мне руки,
Обещай нашу дружбу сберечь.
Пусть не будет нам горько в разлуке
В ожидании будущих встреч.
1953
Песня поисковой партии
Памяти геофизика А. Образцова
Снова солнце зажгло ледники,
Водопады в тумане шумят.
У стремительной горной реки
Поисковый стоит наш отряд.
И опять, как и в прежние дни,
На рассвете, проверив прибор,
На плечах закрепивши ремни,
Мы уходим тропинками гор.
Припев:
Снова солнце встает с утра,
Нам в маршрут собираться пора.
Тает в небе дымок костра,
Нам в маршрут собираться пора.
Ты сейчас обо мне позабудь, -
Не к тебе мой сегодняшний путь.
Снова солнце встает с утра,
Нам в маршрут собираться пора.
Неспроста от утра до утра
Над ущельем кружили орлы:
Наш товарищ разбился вчера,
Оступившись у края скалы.
Возвращаются письма назад,
Телеграмма ушла в Ленинград.
Пусть тоску прогоняем мы прочь, -
Нелегко нам уснуть в эту ночь.
Припев.
Но не время для грусти сейчас,
Беспокойная ночь коротка.
Пусть нам смерть угрожала не раз,
Пусть дорога вперед нелегка, -
То, что счастьем другие зовут,
Для меня - мой сегодняшний труд.
И судьбу не отдам я свою
За дешевый домашний уют.
Припев.
1954
Памир, Гиссарский хребет
Памяти С. Погребицкого
В промозглой мгле - ледоход, ледолом,
По мерзлой земле мы идем за теплом,
За белым металлом, за синим углем,
За синим углем, да за длинным рублем.
За белым металлом, за синим углем,
За синим углем, да за длинным рублем.
И карт не мусолить, и ночи без сна.
По нашей буссоли приходит весна.
И каша без соли пуста и постна,
И наша совесть - чиста и честна.
Ровесник плывет рыбакам в невода,
Ровесника гонит под камни вода.
А письма идут неизвестно куда,
А в доме, где ждут, неуместна беда.
И если тебе не пишу я с пути,
Не слишком, родная, об этом грусти:
На кой тебе черт получать от меня
Обманные вести вчерашнего дня?
В промозглой мгле - ледоход, ледолом,
По мерзлой земле мы идем за теплом,
За белым металлом, за синим углем,
За синим углем - не за длинным рублем.
Июль 1960
Памяти С. Погребицкого
Все перекаты, да перекаты -
Послать бы их по адресу!
На это место уж нету карты -
Плывем вперед по абрису.
А где-то бабы живут на свете,
Друзья сидят за водкою.
Владеют волны, владеет ветер
Моей дырявой лодкою.
А если есть там с тобою кто-то -
Не стану долго мучиться.
Люблю тебя я до поворота,
А дальше - как получится!
К Большой воде я сегодня выйду,
А завтра лето кончится.
Но подавать я не стану вида,
Что умирать не хочется.
Все перекаты, да перекаты -
Послать бы их по адресу!
На это место уж нету карты -
Плывем вперед по абрису.
Июль 1960,
Туруханский край, р. Северная
|
От злой тоски не матерись - Сегодня ты без спирта пьян. На материк, на материк, Идет последний караван. | | | 2 раза |
|
Опять пурга, опять зима Пришла, метелями звеня. Уйти в бега, сойти с ума Теперь уж поздно для меня. | | | 2 раза |
|
Здесь невеселые дела, Здесь дышат горы горячо. А память давняя легла Зеленой тушью на плечо. | | | 2 раза |
|
Я до весны, до корабля Не доживу когда-нибудь. Не пухом будет мне земля, А камнем ляжет мне на грудь. | | | 2 раза |
|
От злой тоски не матерись, - Сегодня ты без спирта пьян. На материк, на материк, Ушел последний караван. |
1960
Снег, снег, снег, снег,
Снег над палаткой кружится...
Вот и кончается наш краткий ночлег.
Снег, снег, снег, снег...
Тихо на тундру ложится
По берегам замерзающих рек -
Снег, снег, снег.
Над Петроградской твоей Стороной
Вьется веселый снежок.
Вспыхнет в ресницах звездой озорной,
Ляжет пушинкой у ног.
Тронул задумчивый иней
Кос твоих светлую прядь.
И над бульварами линий,
По-ленинградскому синий,
Вечер спустился опять.
Снег, снег, снег, снег,
Снег за окошком кружится...
Он не коснется твоих сомкнутых век.
Снег, снег, снег, снег...
Что тебе, милая, снится?
Над тишиной замерзающих рек -
Снег, снег, снег.
Долго ли сердце твое сберегу?
Ветер поет на пути.
Через туманы, мороз и пургу
Мне до тебя не дойти.
Вспомни же, если взгрустнется,
Наших стоянок огни.
Вплавь и пешком, как придется,
Песня к тебе доберется
Даже в нелетные дни.
Снег, снег, снег, снег,
Снег над тайгою кружится...
Вьюга заносит следы наших саней.
Снег, снег, снег, снег...
Пусть тебе нынче приснится
Залитый солнцем вокзальный перрон
Завтрашних дней.
Деревянные города
Укрыта льдом зеленая вода,
Летят на юг, перекликаясь, птицы,
А я иду по деревянным городам,
Где мостовые скрипят, как половицы.
Над трубами - картофельный дымок,
Висят на окнах синие метели,
Здесь для меня - дрова, нарубленные впрок,
Здесь для меня постелены постели.
Шумят кругом дремучие леса,
И стали мне докучливы и странны,
Моих товарищей нездешних голоса,
Их городов асфальтовые страны.
В тех странах в октябре еще весна,
Плывет цветов замысловатый запах,
Но мне ни разу не привиделся во снах
Туманный запад, неверный, дальний запад.
Никто меня не ожидает там,
Моей вдове совсем другое снится,
А я иду по деревянным городам,
Где мостовые скрипят как половицы.
1959
Игарка
mp3
Черный хлеб
Посвящается М. Иванову
"...В туруханской тайге поздней осенью из-за нелетной погоды наш поисковый отряд надолго остался без продуктов, - тогда и была написана эта песня."
Я, таежной глушью заверченный,
От метели совсем ослеп.
Недоверчиво, недоверчиво
Я смотрю на черный хлеб.
От его от высохшей корочки
Нескупая дрожит ладонь.
Разжигает огонь костерчики,
Поджигает пожар огонь.
Ты кусок в роток не тяни, браток,
Ты сперва погляди вокруг:
Может, тот кусок для тебя сберег
И не съел голодный друг.
Ты на части хлеб аккуратно режь:
Человек - что в ночи овраг.
Может, тот кусок, что ты сам не съешь,
Съест и станет сильным враг.
Снова путь неясен нам с вечера,
Снова утром буран свиреп.
Недоверчиво, недоверчиво
Я смотрю на черный хлеб.
1960
Туруханский край, р. Колю